Накануне концерта с ПААТОЙ БУРЧУЛАДЗЕ поговорила ЕКАТЕРИНА Ъ-БИРЮКОВА.
— Вам не странно выступать в Москве в качестве солиста "Арены ди Верона"?
— Нет, не странно. Я с 1985 года с этим театром сотрудничаю. Я с ним в Японии был, почти всю Европу объездил.
— Вы в последнее время и по России много ездите. В российской провинции стали платить европейские гонорары?
— Дело не в гонорарах. Просто я по всему миру пою русскую классическую музыку — Рахманинова, Мусоргского, Глинку, Аренского. И вот с этой программой романсов мне приятно очень по России проехать. Сейчас будут Ставрополь, Курган, Омск, Томск, Кемерово, Красноярск, Новосибирск.
— А в Тбилиси часто бываете?
— Бываю, благодаря тому что у меня есть фонд помощи детям-сиротам. И этот фонд обязует меня, чтобы я хоть раз в один-два месяца туда приезжал.
— С Большим театром как складываются отношения?
— Нормальные отношения. Последний раз я там выступил в "Войне и мире" в роли Кутузова. На новой сцене. Других пока никаких приглашений нет, и я тоже бы не хотел, потому что на Новой сцене театр не чувствуется. Какой-то клуб самодеятельности чувствуется. Это и здесь, и в "Ла Скала" было, когда театр закрывался на ремонт и мы пели в другом зале. Это было и в лондонском "Ковент-Гардене", и в Барселоне, когда они закрывались. Понимаете, сцена сама создает всю атмосферу. А когда нет этих стен, все это не то. Все это временное.
— У вас есть какие-то правила: сколько вы позволяете себе выступлений в год, на каких партиях даете голосу отдохнуть?
— Я знаю, что моему голосу большой отдых не в пользу. Отдыхать — так, чтобы на море поехать,— мне быстро надоедает. Три-четыре дня хватает, чтобы собраться с силами. Стараюсь, чтобы спектакли были через день — через два.
— То, что Караян когда-то назвал вас "вторым Шаляпиным", до сих пор помнят?
— Ну, это не значило, что у меня голос как у Шаляпина или я такой же актер. Просто он имел в виду, что я подаю большие надежды. Но то, что эту фразу Караян сказал, сильно помогло мне с карьерой.
— Сейчас каким образом у певцов карьеры строятся?
— Вокальный мир очень изменился. После смерти Караяна, кстати. Я не знаю, это совпадение или нет. Больше ставка делается не на качество певца, больше стараются создать звезду для зарабатывания денег.
— Публика перестала разбираться в голосах?
— Да, публика потеряла понимание того, что такое большие голоса. Раньше она шла только на певцов. Сейчас она идет скорее на дирижера. Я очень сомневаюсь, что после тройки теноров, из которых уже только двое остались, кто-то выйдет на такой уровень. Все просто будут какие-то равные.
— А Анна Нетребко не дотягивает?
— Она очень известная, популярная. Но у нее все-таки нет пока претензий быть как Мария Каллас.
— Еще одна профессия, которая сейчас в оперном искусстве выходит на первый план,— это режиссер. Я вас в прошлом сезоне видела в Баварской опере в постановке "Хованщины", которую сделал Дмитрий Черняков. Там для вашего героя, князя Хованского, была придумана совсем нетрадиционная сцена на музыку пляски персидок, в которой вы заставляете бегать вокруг себя насмерть перепуганных женщин. Как вы к таким вещам относитесь?
— Вот эта сцена мне нравится. Это было сложно, мы много работали с Димой, но в этом есть смысл. И потому это и публикой хорошо воспринялось, и певцами, и критиками. Но бывают какие-то абсолютно бессмысленные вещи. Что делать, приходится спорить, иногда бросать спектакль.
— Такое часто с вами случается?
— Раньше бывало, сейчас скорее пытаюсь найти компромисс с режиссером — "я сделаю это, но ты уступи мне то". Это в любом репертуаре случается, но особенно обидно, когда в русском. Потому что за границей публика плохо его знает и можно поставить все что угодно. И такую чушь ставят! Я "Хованщину", например, пел в Гамбурге — там в персидских танцах абсолютно голые женщины выходили.
— У Чернякова тоже не вполне одетые.
— Но все-таки не голые. Это ведь почти закон уже — если в "Борисе Годунове" Марина Мнишек, то почему-то в бане. Я не понимаю, кому это приятно смотреть?
— Вы какую редакцию "Годунова" предпочитаете?
— Первую, без польского акта. Это вам каждый Борис Годунов так скажет.
— Вы считаете Бориса своей главной партией?
— Да. Я ее пел во всех больших оперных театрах мира. Это я могу похвастаться. Это такая партия, которая все время разная. И ее никогда невозможно до конца исполнить. В каждом спектакле все время что-то новое в ней находишь — и музыкально, и драматургически.
— А в "Хованщине" вы и Хованского, и Досифея поете. Кто вам больше нравится?
— Обоих люблю. Но Хованский мне ближе. Потрясающий персонаж. Самоуверенный очень, прямолинейный, никакой хитрости. Отчего и пострадал в конце концов.
— Есть роли, которые вы еще хотите спеть?
— Чтобы мечта-мечта — такой нет. Самое главное уже спето.
— А на немецкий репертуар не тянет? Вагнера, наверное, предлагают?
— Пока голос свежий, я думаю, надо попеть итальянскую, русскую и французскую музыку. У меня ведь две школы — русская и итальянская. Немецкой школы у меня нет. Она противоречит тому типу пения, которому я обучен. Она требует большей артикуляции, там надо больше докладывать. У меня это не получается, хотя по-немецки я говорю. У меня больше легато, больше бельканто. Что я пел на немецком — Зарастро в "Волшебной флейте" Моцарта и Осмина в его "Похищении из сераля". И я не могу сказать, что получил удовольствие. А когда ты не получаешь удовольствие, то и публика не получает. Я бы в принципе хотел спеть Вагнера. Все говорят, что мой голос как раз для него. Байройт меня просил в 2000 году все "Кольцо нибелунга" спеть. Я тогда категорически отказался. Посмотрим, может, через пять-десять лет спою.