Сегодня начинаются Дни Стриндберга в Москве. Многие годы творчество великого шведского писателя вызывало по преимуществу академический интерес. Возможно, программа нынешнего фестиваля вновь привлечет внимание к уникальной личности Августа Стриндберга и поможет заново осмыслить его наследие, оказавшее столь значительное влияние на развитие литературы ХХ века. О судьбе стриндберговских сочинений в России рассказывает литературовед НИКОЛАЙ Ъ-КОТРЕЛЕВ.
Первые упоминания о Стринберге появились в русской печати в конце восьмидесятых годов прошлого века, с начала девяностых работы писателя стали переводить на русский язык. В 1908-1912 гг. в Москве выходят два собрания сочинений Стриндберга, одно в двенадцати томах, другое — в пятнадцати. Потом советская власть встала между русским читателем и Стриндбергом, его практически не переводят, о нем пишут от случая к случаю, постольку, поскольку его имя упоминалось Горьким, поскольку "Эрик XIV" был поставлен Вахтанговым.
В определенных плоскостях советская культура выступала преемницей русской, но чаще приходится говорить об обрыве или постепенном усыхании линий развития русской культуры после семнадцатого года. Как раз изучение "русского Стриндберга" — один из примеров этого разрыва. В советской культуре Стриндберга нет, он чужд ее пространству, ее природе, Стриндберг в России и Стриндберг в СССР — это две совершенно случайно, а не внутренне, связанные между собой темы, которые нельзя развить в единую историю восприятия великого шведа в иноязычной среде.
Русская культура в конце XIX века, когда она принимала Стриндберга, — равноправный партнер культур европейских, ритм и темп ее развития достаточно синхронизированы с общеевропейским культурным процессом. И Стриндберг появился в России на волне общеевропейской моды на скандинавскую литературу. В продолжение полустолетия перед Первой мировой войной Скандинавия переживает невиданный расцвет культуры, и повальное увлечение скандинавами запечатлело собой последний сезон старой, великой Европы. Стриндберга в России много переводили, о нем немало писали, но нет никакой возможности говорить о славе, громком успехе. Ибсен, а позже — Гамсун (если поминать только скандинавов) для русской публики важнее. О Стриндберге нет напряженных споров в печати — разрозненные высказывания Льва Толстого или Чехова погоды не делают, его мало ставят — хотя играют иногда в его пьесах Дальский и Комиссаржевская.
Русская стриндбергиана долгое время лишь культурная хроника, выражение общей, но вполне серьезной и современной осведомленности русских в делах европейских. Это явление моды, массовой культуры. Апогей его пришелся на конец 1900-х — начало 1910-х годов, когда издавались из года в год альманахи "Северные сборники" и "Фьорды", заполняемые только переводами со скандинавских языков. Предназначались они для массового "интеллигентного" читателя. И собрания сочинений Стриндберга были рассчитаны на него же. Их выпускали коммерческие издательства — Саблина и "Современные проблемы", эксплуатирующие на рубеже двух десятилетий ХХ века смену читательских вкусов, появление массового спроса на "новые веяния", "модерн", "декадентство", индивидуализм. Россия жила тогда со Стриндбергом, но не Стриндбергом (как жила она Ибсеном или Ницше), и несколько десятков некрологов писателя, появившихся в русской печати — всего лишь показатель ее внимания к культуре, но не способности понимать и порождать культуру высокую. Под некрологами нет, по сути, значимых подписей: кроме Максима Горького и Александра Блока — в лучшем случае А. В. Луначарский или А. Р. Кугель.
В то же время было и острое, напряженное переживание мира Стриндберга, были случаи экзистенциальных с ним встреч. К началу века в России появились новые читатели, способные понять Стриндберга взволновано и адекватно. Это литераторы символистского круга. Некоторые из них читают по-шведски и переводят Стриндберга — тут нужно вспомнить Юргиса Балтрушайтиса, С. А. Полякова (владельца московского издательства "Скорпион", которому русские символисты обязаны своим утверждением на русском литературном рынке) и Валерия Брюсова. Они "проходят" через скандинавов в начале века, этот духовный опыт становится неотъемлемой частью их собственного творческого существа. И наконец Блок говорит в январе 1912 года: "нахожусь под знаком Стриндберга". Блок в Стриндберге находит самого себя в пору человеческой и художнической зрелости. Вторит другу Андрей Белый: "Когда я читал 'Inferno', то я был потрясен своим, родным страданием. И была мне радость — что вот не один, и Стриндберг — тоже".
Блок вставил Стриндберга в перспективу обманной, роковой и утешительной мечты: "... человек весь пришел в движенье, весь дух, вся душа, все тело захвачены вихревыми движеньями, в этом вихре революций политических и социальных, имеющих космические соответствия, формируется новый человек; гуманное животное перестраивается в артиста — беру вагнеровский термин. И нам уже ясно теперь, что Гейне неразрывно связан с Вагнером; далее в этой цепи вырастают фигуры Ибсена, Стриндберга, Достоевского и еще, и еще. ... Говоря только грубыми, первоначальными словами, я различаю крушение гуманизма, различаю виновников этого крушения — Гейне, Ибсена, Стриндберга, связанных неразрывными узами духовного товарищества .... Различаю, наконец, что их общая цель — не этический человек, не политический, не гуманный, а человек — Артист".
Однако, ничего не вышло с человеком-художником, да и просто художник оказался вытесненным на социальную окраину жизни, оказался в клетке, порой золотой, а порой и стальной. Более продуктивной во всем мире оказалась модель массовой культуры, для которой вчера был хорош Стриндберг, а сегодня его должен сменить другой, и только потому должен сменить, что он новый, более "современный", что он продукт сделанный сегодня и для сего дня.
Стриндберг прошел долгий и мучительный путь от провинциальной архаики его первых произведений к художественному сознанию ХХ века, став одним из его мифотворцев. Личная эволюция шведского мастера совпала в направлении и качестве с эволюцией русской культуры, которая в поколении Блока и Белого ощутила опыт великого шведа как собственный. И тогда поэт Пяст по праву мог написать на своей книге, переданной умирающему писателю: "Августу Стриндбергу, единственному, но больше уже не одинокому — от молодых русских поэтов".