некролог
В пятницу стало известно о смерти известного художника Иллариона Голицына. Родственники погибшего сообщили об этом на радиостанцию "Эхо Москвы".
Как художник Илларион Голицын родился в 1950 году, когда он встретился с Владимиром Фаворским. Про любого художника принято говорить, что он открыл собственный мир, и главной заслугой художника полагается новизна этого мира. Но Илларион Голицын не стремился к новизне, и все, что он сделал, можно рассматривать как расширение и продленное существование мира Фаворского. В гравюре он несколько иначе пользуется штрихом, прорабатывая им почти все изобразительное поле,— Фаворский был лаконичнее. Голицын в большей степени склонен впускать в само построение формы аморфную пластику "сурового стиля" 1960-х — Фаворский в ранний период творчества острее, а в поздний — классичнее. Гравюры Фаворского в целом — умнее, а Голицына — лиричнее. У Голицына из гравюры вырастал пласт живописи, в чем-то более представительный, чем у Фаворского. Но все это — нюансы, сдвиги в рамках одного художественного явления, связанные с разницей человеческих темпераментов.
Но с миром Фаворского Илларион Голицын произвел некую трансформацию, которая оказалась чрезвычайно существенной. Он создал свой миф позднесоветской интеллигенции. Фаворский — не по изумительным результатам его творчества, а по позиции — был "дореволюционным спецом" на службе советской власти. Главным он полагал "профессионализм", когда художнику до определенной грани все равно, что рисовать, важно — как. Пушкин, Шекспир, "Слово о полку Игореве", Достоевский, книга "Руфь" — у художника как бы нет собственной жизни, быта, друзей, дома — он проживает в мировой культуре, пускай только в той части, которая разрешена советской цензурой.
У Голицына — все наоборот. Он с самого начала работает не в жанре книжной иллюстрации, а в жанре станковой гравюры. И его мир — его семья, тот же Фаворский, его друзья, виды Новогиреева. И здесь — первая слагаемая его мифа. Потому что оказалось, что все это — наши бытовые обстоятельства, панельные дома, на фоне которых доживают последние дни старые московские особнячки, наша пасмурная погода и вжатые в плечи головы, лаборатории, в которых мы работаем, и выставки, на которые мы ходим,— они естественно и органично продолжают существование этой самой мировой культуры. Не то, что есть Гамлет и Каменный Гость, а есть пятиэтажка в Новогиреево, и между ними ничего общего. Вовсе нет: это один и тот же мир, одно — продолжение другого. Это придавало своеобразный пафос шестидесятническому существованию. В каком-то смысле Голицын делал в гравюре то же, что делало в поэзии поколение Иосифа Бродского: встраивал мир после макабрического позднесталинского существования обратно в культуру, говорил о нем как о достойном и пусть трагичном, но благородном.
Впрочем, у Голицына существовало и свое отдельное "мы". "Мы" для него — не только художники или интеллигенты-шестидесятники, но "мы — Голицыны". В его работах постоянно появляются портреты предков, он намеренно соединяет в одном пространстве людей в кафтанах и париках XVIII века и современников, так что прапрапрадед и прапраправнук играют вместе, с одинаковыми фамильными лицами — различаются только одежды. Для семидесятых и восьмидесятых годов это оказалось второй важной составляющей его мифа. Советская интеллигенция в этот момент оказалась как бы новым дворянством, и тут князь Илларион Голицын оказался весьма отрадным образцом для подражания. Творчество его показывало, что наш мир является органическим продолжением того, исчезнувшего, и биография доказывала, что быть советским интеллигентом и русским князем — в сущности одно и то же. Увы, состояние мягкого сюрреализма Малой Грузинской, мистических декораций Бориса Мессерера, "Альтиста Данилова" Владимира Орлова и т. д. оказалось недолгим, малопродуктивным и распалось вместе с перестройкой.
Мир изменился, Голицын остался в том же Новогиреево, с тем же художественным миром. В 70-е годы было принято говорить о состоянии внутренней эмиграции, но это была эмиграция шумная, веселая, с гостями и разговорами по телефону. Сегодня внутренняя эмиграция грустнее. Это уход от мира, где имя Фаворского — такая же давняя история, как и Шекспир. Подробности смерти Иллариона Голицына неизвестны, он несколько дней считался пропавшим без вести, пока тело не опознали в одном из моргов. Князя, вероятно, сбил автомобиль. Так мог бы начинаться некролог "Русской мысли", в Париже, в 1927 году. Точно так же он звучит и в Москве в 2007-м. В каком-то смысле неважно, куда и когда эмигрировать.