Премьер трех театров, хореограф и интендант берлинского Staatsballett ВЛАДИМИР МАЛАХОВ рассказал ТАТЬЯНЕ Ъ-КУЗНЕЦОВОЙ, как у него все это получается.
— Почему вы, танцовщик с мировым именем, независимый, заваленный контрактами, еще три года назад согласились стать руководителем труппы?
— Мне было 35 лет, и я подумал, почему бы не попробовать,— когда-нибудь все равно придется заканчивать с танцами. Не получится, так пока ничего страшного. И так бешено закрутил это колесо, что теперь из него не выскочить. Я ведь интендант: то есть не только худрук, но и директор балета, отвечаю за его финансы. Танцующий директор, а еще и педагог, и балетмейстер, и доктор — ко мне все за таблетками-пластырями бегают. Но я привык к этому колесу — работе с девяти утра до десяти-одиннадцати вечера.
— А ответственность, необходимость принимать непопулярные решения, выгонять своих собратьев-артистов...
— Поэтому я и не стал директором в Вене, где проработал больше десяти лет,— не мог бы уволить тех, с кем травил анекдоты в курилке или сидел в буфете. А в Берлине я никого не знал, морально мне было проще. Но в Германии выгнать артиста, проработавшего 13 лет, почти невозможно: он считается "постоянным" членом труппы и может работать до пенсии.
— Ну и у нас так.
— Но у них пенсия не в 38 лет, а в 65. И даже если не выпускать таких дедушек-бабушек на сцену, нанять на их место новых артистов я не имею права. При мне произошло слияние трех берлинских балетных трупп — балеты при "Дойче опер" и "Комише опер" перестали существовать, а труппа при Staatsoper увеличилась. Это немного облегчило дело: сейчас у нас "возрастных" осталось человека три. А недавно мне удалось сделать балет автономным, независимым от оперы: у нас теперь свой бюджет, и мы называемся не балетная труппа Staatsoper, а Staatsballett. И приносим прибыль.
— Говорят, Малахов набирает в труппу русских. Как вам это сходит с рук?
— Ерунда. У меня 89 человек в труппе и 33 национальности. Русскоговорящих много, но это потому, что много людей из Восточной Европы — чехи, поляки, хорваты, русские, украинцы. Но есть и японки, и французы. Когда я провожу просмотр, я не смотрю, откуда человек, запоминаю только его номер. В этом году мне нужны были девочки, просматривались 127, не взял ни одну.
— Ставить балеты вы начали по зову сердца или по необходимости — чтобы заткнуть дырки в репертуаре?
— Вообще-то я не хореограф. Я люблю делать компиляции — взять классический балет, вставить туда что-то свое и рассказать старую историю немного по-новому — так, чтобы зрителям было интересно. Замыслы есть, но пока мое тело работает, пусть лучше другие балетмейстеры ставят для меня.
— Вы не боитесь повредить "телу" рискованными экспериментами, скажем, недавней работой с радикальной Сашей Вальц, которая вообще не ставит балеты?
— Она и для солиста никогда не ставила, всегда для группы, в крайнем случае для двоих-троих. То, что делает Саша, кажется невозможным, невыполнимым, но как раз это меня и завело. Я подумал, если не получится, по крайней мере не пожалею о потраченном времени. На первой же репетиции выложился так, что на следующий день шевельнуться не мог.
— Что делать-то пришлось?
— Да все — я рассказывал сюжет "Лебединого" и одновременно показывал его за всех персонажей. Я читал письмо Татьяны из "Онегина", пел, шмякался об пол, колотился в судорогах... Получилась такая абстракция, которую Саша вытащила из моих рассказов о себе. Она все записывала о моем детстве: как стоял мой дом, что было в комнате, где ходил трамвай, что я любил, что мне не нравилось. Из всего этого получился такой вроде бы бессвязный текст, я говорил и танцевал одновременно. Эта штука требовала невероятных энергетических затрат. Самое трудное было рассчитать запасы энергии — и Саша научила меня выплескивать ее так, будто она ударяется о невидимую стенку и возвращается ко мне обратно.
— Не хотите ли поработать со своим первым хореографом, своим одноклассником и нынешним худруком Большого Алексеем Ратманским, который еще в школьном интернате ставил на вас сценки-номера?
— Думаю, сейчас он стал ставить немного зажато — давит груз худрука. Хотя его "Времена года" в Нью-Йорке мне понравились — там есть замечательные места. Есть, конечно, и длинноты, я бы их сократил, но это дело вкуса.
— Может, в вас говорит обида на коллегу, переманившего у вас премьера Артема Шпилевского?
— Конечно, неприятно было из четвертых рук узнать о том, что твой премьер подписал контракт с Большим театром. И, конечно, я подколол этим Алексея в Нью-Йорке, все-таки мог бы сам сказать мне, что ему нужен Шпилевский. Мы бы нашли какой-то компромиссный вариант. Но обиды я не держу.
— Хотели бы быть на его месте — у руля Большого?
— Ну нет. Это очень трудная труппа.
— Как вы нашли свою родной коллектив?
— Там осталось очень мало народу, с кем я работал. Конечно, труппа стала другой. У нас была настоящая семья, и мы все хотели танцевать. Сейчас я такой концентрации не почувствовал. И дисциплина странная: вот педагог в классе задает руки в третью позицию. Я это выполняю, хоть мне и не очень удобно, остальные делают, как кому нравится. У меня такое невозможно: я на своих как цыкну, так сразу трепет общий,— все смотрят, кто что не так сделал.
— Как "цыкнете"?
— Языком. Вот так: "Ц-ц-ц". Потому что, если не хотят работать, могут идти в другую труппу, я их не держу.