концерт вокал
В Музыкальной гостиной Театра имени Станиславского и Немировича-Данченко дала камерный концерт Ольга Гурякова — прима театра, давно уже появляющаяся на его сцене куда реже, чем на западных площадках (если включать в их число и Мариинский театр). Романсы Прокофьева и Рахманинова и песни Шумана в исполнении оперной звезды слушал СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.
Надо сказать сразу: щедрому, мощному, крупному сопрано примадонны в зальчике на сто с небольшим человек было ощутимо тесно. Тут бы впору скорее деликатность и полутона, но вместо этого вокал Ольги Гуряковой представлялся как сквозь увеличительное стекло, что выгоду для него представляло отнюдь не всегда. Нечеткая дикция, рыхловатый в первые минуты тембр, а позже избыточная массивность звука, которая, как казалось, сковывала выразительные возможности голоса певицы. Слушателя преследовало ощущение сродни неловкости незадачливого музейного посетителя, которому уже хочется вместо мешанины крупных неизящных мазков наконец-то разглядеть сияющее целое — ан нет, отойти на потребное для этого расстояние не получается.
Да и сами выбранные Ольгой Гуряковой произведения многое теряли. Главным образом это относилось к первому, русскому отделению, составленному из цикла Прокофьева "Пять стихотворений Ахматовой" и пяти романсов Рахманинова. Казалось бы, уж насколько, в сущности, легко воспроизвести обаяние ранней ахматовской лирики (музыка Прокофьева его только подчеркивает — и подчеркивает скорее уважительно), однако в этом исполнении оно не чувствовалось вовсе. И Прокофьев, и Рахманинов прозвучали в итоге утомительно-ровно, тяжеловесно, на редкость обобщенно, без оттенков и детализации, и сочетание столь немудрящей интерпретации с вокальной одаренностью редкой стати и редкого своеобразия производило эффект, который впору назвать мучительным.
Как ни странно, именно второе, немецкоязычное отделение с Lieder Шумана (цикл "Любовь и жизнь женщины" плюс еще четыре песни) произвело в конечном счете значительно более стройное впечатление. Пускай и здесь была небезукоризненная артикуляция, но даже совсем условная музыкальная образность (лубочный "Гидальго": "Люблю я смех и песни, красоток взор прелестный" — или сладкая "Провансальская баллада") в трактовке певицы выглядела рельефной и живой. Что уж говорить о "Любви и жизни женщины". Немного деланная восторженность этих песен у Ольги Гуряковой оборачивалась предельной естественностью — без аффектации, без позы, с вовремя найденной теплотой и трепетом — и все же целомудренно.
Общее впечатление, конечно, далеко от однозначности. Безусловно, если говорить о репертуаре вроде представленного, то хотелось бы большей интроспекции, большей легкости и большей гибкости, может быть, и большего самоограничения. В серьезной доле удач Гуряковой-певице помогала Гурякова-актриса. Помогала, конечно, умно, но ведь при этом никуда не девалось тревожное ощущение тяжеловесности голоса, которому работа с оттенками под силу не всегда. Как бы то ни было, самое ответственное (и многообещающее тоже, пожалуй) московское выступление Ольги Гуряковой еще впереди — именно она должна петь Татьяну в "Евгении Онегине", новую постановку которого Театр имени Станиславского и Немировича-Данченко собирается противопоставить нашумевшему спектаклю Дмитрия Чернякова в Большом.