фестиваль музыка
На фестивале "Декабрьские вечера" дал сольный концерт Андреас Штайер — знаменитый немецкий пианист и клавесинист, тонкий и авторитетный интерпретатор колоссального репертуара, простирающегося от XVII века до романтизма. Свой клавирабенд музыкант посвятил Роберту Шуману, неожиданным трактовкам музыки которого дивился СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.
Как исполнитель Андреас Штайер сформировался под влиянием именно аутентичной школы (учителями его были легендарные клавесинисты и дирижеры Густав Леонхардт и Тон Коопман). И хотя теперь его в стопроцентные аутентисты безоговорочно зачислить сложно, научная добросовестность и пытливость присущи его исполнительству вполне. Сказываются они, между прочим, и в подходе к инструментарию — в качестве идеала музыкант выдвигает использование того инструмента, который предельно соответствует времени написания музыки.
Такие фразы произносятся весьма многими людьми и весьма давно, воспринимаются чаще всего как-то без погружения в детали, так что, может быть, не каждый почувствует остроту, которая в случае Андреаса Штайера стоит за подобным постулатом. Ведь то, что музыку, написанную до изобретения фортепиано, следует исполнять на клавесине (или клавикорде),— это только часть получающихся выводов. Куда причудливее все становится, когда дело доходит до музыки конца XVIII--начала XIX века. Фортепиано в принципе уже существовало, но приобрести громкое стандартизованное совершенство современного концертного рояля еще не успело; промежуточные варианты, сменявшие друг друга едва ли не так же часто, как модели сотовых телефонов в наше время, различались и по звучанию, и по возможностям. По мысли Андреаса Штайера, композиторы на это и реагировали, так что многое в фортепианном репертуаре первой трети XIX века обусловлено техническими возможностями тех инструментов, которыми авторы располагали.
Рассуждения подобного рода на людей производят обычно двоякое впечатление. Некоторые — по самым разным предпосылкам, от интеллектуальных до поверхностного любопытства (нешто не любопытно послушать музейный экспонат) — горячо соглашаются. Другие ворчат, что современный рояль — вещь достаточно сложная и гибкая, чтобы по-настоящему талантливый исполнитель мог донести до слушателя все необходимое обаяние эпохи, не совершая над музыкой никакого стилистического насилия. Спор этот едва ли будет когда-либо разрешен, но самое удивительное, что практическая сторона — то есть сама игра Андреаса Штайера — вполне может примирить противоборствующие стороны.
Шумана в Белом зале ГМИИ он играл на рояле "Эрар" 1840 года — чудном образчике стиля бидермайер, который своей уютно-приветливой нарядностью и округло-мягким звуком действительно придавал восприятию музыки ту "историчность", которую с этим репертуаром связывать несколько непривычно. Главное, впрочем, все-таки совсем не в инструменте. От музыканта можно было ждать Шумана не просто интеллектуального и созерцательного, но и чуть-чуть архаично звучащего — так вот, этого в концерте хватало сполна. Почетное место в программе занимали "Семь пьес в форме фугетты", музыка не просто ученая, но и пытающаяся апеллировать к языку баховского "Хорошо темперированного клавира"; мимо этой переклички господин Штайер пройти не смог, всячески подчеркнув неожиданную "барочность" Шумановых упражнений в контрапункте. Но это оказалось только одной частью впечатлений от концерта.
Сохраняя незыблемую и неулыбчивую серьезность, музыкант, казалось, все-таки немного лукавил — уж каким-каким, но предсказуемым его выступление не было. Изысканную и архаизирующую полифонию в каждом отделении обрамляли циклы куда более общедоступные во всех смыслах: фрагменты из "Альбома для юношества", "Лесные сцены", "Детские пьесы". Тут уж старомодность или ученость вроде бы невообразимы, это очень простая в смысле своей изобразительности музыка, но как раз этой простотой Андреас Штайер и оперировал. Все зыбко-сентиментальное из музыки пропало, она стала чистой, ясной и упоительно отчетливой, но не утратила рельефности и эмоционального рисунка, не стала вымученным набором безжизненных картинок. Господин Штайер вообще не то чтобы "засушивал" звучавшие произведения, это намерение, как оказалось, ему практически чуждо, он с удовольствием позволяет себе вполне мощно-экспрессивное звучание в отдельных эпизодах, а его виртуозность слишком открыта и обаятельна, чтобы казаться холодной, головной, механистичной. Идеальная сбалансированность, гармоничная и на самом деле очень человечная уравновешенность, сопровождающая сколь угодно сложный духовно-эмоциональный мир, не самые привычные черты в интерпретациях романтической музыки. Но случай Андреаса Штайера показывает, что в данном случае "непривычный" категорически не значит "неадекватный".