Андрейс Жагарс: на сцене трудно показывать войну

"Новая опера" представляет "Набукко"

премьера театр

Декабрь в московской музыкальной жизни пройдет с заметным "латышским акцентом": сегодня в театре "Новая опера" состоится премьера оперы Верди "Набукко" в постановке Андрейса Жагарса, а в середине месяца пройдут гастроли балетной труппы руководимой им Национальной оперы Латвии. Перед премьерой АНДРЕЙС ЖАГАРС ответил на вопросы РОМАНА Ъ-ДОЛЖАНСКОГО.

— Национальная опера Латвии становится все больше и больше известна в мире. Но когда более десяти лет назад вы возглавили рижскую оперу, она была, кажется, просто одним из провинциальных театров оперы и балета, каких было в Советском Союзе немало?

— Труппа была усталой от частой смены руководства, она казалась растренированной и растерянной. Многие молодые люди уехали. Внутри были какие-то совдеповские нравы: примадонны, интриги, никаких представлений о современном менеджменте. Театр только что открылся после ремонта, а до этого пять лет он был бездомным, сидел в старой телевизионной студии. В историческом здании все эти годы делали роскошную реставрацию — с золотом и бархатом. Молодая небогатая страна потратила огромные деньги на ремонт театра. Кстати, многие политики были против реконструкции: считали, что у Латвии были в тот момент и более насущные проблемы.

— Вас, наверное, приняли настороженно — актер и предприниматель, мало что понимающий в опере.

— Я как-то быстро ее полюбил, хотя действительно плохо разбирался. И понял, что надо побыстрее убирать некоторых так называемых мэтров и искать молодых, давать им роли, которые по статусу им, возможно, еще и не положены. Пришлось быть жестким — любые реформы в театре кровавы. Я пригласил сильного дирижера — но не рижского, со стороны, не связанного с местной тусовкой. Оркестр стал свежим, вскоре зазвучал живее, собраннее. Певцы подтянулись.

— Что тяжелее всего было поднимать — уровень солистов, музыкальное качество или, может быть, балет?

— Ни одно из перечисленного. Труднее всего было изменить представление людей о театре. Убедить в том, что этот театр не поле для политических игр, не позолоченный дом приемов для правительства и бизнес-элиты. Что там показывают не что-то безумно дорогое и изысканное, что опера является современным искусством, в том числе для молодежи. Мы воевали за успешных 30-летних людей, за яппи. Нам очень помогли летние фестивали в маленьких городках, куда мы выезжали и где собирались совсем простые люди. Многие из них были уверены, что опера — это такое место, где толстые дяди и тети кричат под музыку на непонятных языках.

— Когда режиссеры становятся руководителями театров, никто не удивляется. Когда директора вдруг начинают ставить спектакли, это вызывает подозрения.

— Когда я играл в театре и роли были небольшими, я занимался "угловой" режиссурой — то есть сидел в углу и придумывал, как бы я сам сделал этот спектакль, чтобы он был гораздо лучше. Тем более если режиссеры были сонными, без вдохновения. Когда я стал директором, то очень увлекся организационной работой. Но когда положение в театре стало более или менее стабильным, когда мы благополучно прошли через несколько кризисов, мне стало скучновато: творчески я ничего не создавал. Я испугался, что буду просто занимать кресло, а ничего страшнее, чем держаться за место, в жизни нет. С другой стороны, я не мог отнимать работу у других — скажут, что использую служебное положение. И тут вдруг театр позвали на оперный фестиваль в Швецию и заказали "Летучего голландца", причем под открытым небом. Режиссера свободного не было, сроки были довольно сжатые, и я решил рискнуть, попробовать. Увлекся как безумец. Отклики были хорошими, и я почувствовал, что имею право продолжать.

— В двух ваших самых удачных оперных постановках, "Пиковой даме" и "Леди Макбет Мценского уезда", так или иначе присутствует тема нашего общего советского прошлого. Она же во многом определяет лучшие спектакли режиссера Алвиса Херманиса в Новом рижском театре. Так получается, что вся конвертируемая театральная продукция Латвии рождена переживаниями советской истории. В чем, по-вашему, причина этого?

— Честный вопрос требует честного ответа. Не знаю как Алвис, но я могу в режиссуре говорить только о том, что очень хорошо знаю. Может быть, потому, что я сам родился в Сибири, моя мама была в ссылке, я очень чувствую плоть того времени. Мне все это близко и знакомо. А то новое время, которое принесло всем нам много хорошего, не питает пока моего воображения. В советское время мы все были смешаны, люди культуры были как будто отдельной независимой республикой. Люди искусства и дружили как-то особенно. Я же вырос на спектаклях Льва Додина и Анатолия Эфроса. Кстати, заметьте, что в тех спектаклях, о которых вы спрашиваете, есть добрая усмешка и грусть. Об общем прошлом говорится без ностальгии, но и без злой иронии, без издевательства.

— В "Набукко" тоже есть какое-то переживание недавнего прошлого?

— Честно говоря, это был не мой выбор, а предложение театра. Мне стало интересно просто выполнить заказ и притом постараться сделать эту историю живой. Мы перенесли действие в конец 30-х годов прошлого века, перед войной, во времена тоталитаризма, когда евреев уже стали преследовать.

— То есть в те времена, из-за которых оперу "Набукко" потом еще долгое время не решались ставить, боясь тонкостей еврейского вопроса?

— Да, именно. Музыка в опере красивая, но конфликт безумно кровавый. В тексте все время про смерть — морте, морте, морте. А на сцене очень трудно показывать войну. Тем более не спекулировать еврейским вопросом.

Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...