СПОРЫ О ТЕРМИНАХ
Вопросы языкознания
В опубликованных недавно "Параграфах pro суверенную демократию" заместитель главы администрации президента В. Ю. Сурков допускает, что критиковать понятие "суверенной" демократии могут не только крикливые интеллектуалы, для которых солнце восходит на западе: "Серьезные критики (например, первый вице-премьер Дмитрий Медведев.— C. Г) указывают, что демократия не нуждается в определениях, она либо наличествует, либо отсутствует". Тем не менее большая часть объемного текста посвящена именно переопределению термина "демократия". Без работы над терминами действительно не обойтись: в понимании современной политологии Россия больше не является демократической страной.
Стандартное определение демократии — от Дюркхейма до Даля и Хантингтона — включает в себя как минимум наличие свободных, конкурентных и определяющих политический курс выборов, результат которых не является предопределенным. С 2004 года Freedom House, наиболее авторитетная международная организация, занимающаяся оценкой развитости демократических институтов, не считает Россию свободной страной. Во Всемирном рейтинге демократии, выпущенном журналом Economist, Россия характеризуется как "гибридный режим" — нечто среднее между демократией и авторитаризмом. То же самое получится, если использовать практические критерии, разработанные политологом Адамом Пшеворским. Его алгоритм исключает возможность отнести сегодняшнюю Россию к демократическим странам — система устроена так, что правящая партия не может проиграть выборы.
Корея или Заир?
Но большинство жителей России не интересуют "вопросы языкознания". Главное — это то, что стоит за терминами с точки зрения благосостояния граждан. Насколько "суверенная" демократия хороша для экономического развития и роста? Лучше ли она "обычной" демократии?
Количественные исследования "суверенных" демократий еще впереди, а вот о влиянии на экономический рост демократии-без-прилагательных мы знаем достаточно много. Во-первых, средние темпы экономического роста в диктатурах и демократиях различаются мало. Исследования ведущих экономистов и политологов (Роберта Барро, Адама Пшеворского с соавторами, Торстена Перссона и Гвидо Табеллини) показали, что разница в темпах роста если и есть, то мала и статистически незначима. Во-вторых, в прошлом веке рекордно высокие темпы роста показывали именно недемократические режимы. В основе этих достижений способность концентрировать политические и экономические ресурсы на одной цели — экономическом развитии (даже если это противоречило текущим интересам среднего избирателя). В-третьих, по меткому замечанию Дани Родрика, "на каждую Корею приходится 100 Заиров": к несчастью, что среди диктатур еще больше рекордных "провалов роста", чем примеров успеха.
Более того, та самая системная "жесткость" диктатур, которая позволяла быстро проводить необходимые реформы, в момент кризиса его только усугубляла. Отсутствие механизмов обратной связи (парламентской оппозиции, независимой местной власти, гражданского общества и свободной прессы), упрощавшее реформы на начальном этапе, не давало исправить проблемы до тех пор, пока они не привели к катастрофическим последствиям.
Показателен пример Чили. Большую часть срока просвещенной диктатуры Пиночета темпы роста были не ниже 5-6% в год. Однако банковский кризис 1980 года привел к провалу, невиданному по меркам демократических стран на сходной стадии развития. В итоге средние темпы роста за время правления Пиночета уступают не только показателям последующих демократических лет, но и показателям до введения диктатуры.
Резкие колебания темпов роста — это родовая болезнь авторитарных режимов. В Китае, который сейчас рассматривается как образец быстрорастущего недемократического режима, был и "большой скачок" и "культурная революция". В один год спад ВВП составил 28% (нужно пять лет роста по 7% в год, чтобы компенсировать такой провал). В Югославии успешные 70-е (7,4% в год!) сменились катастрофическими 80-ми (-1,25%). То же самое имело место в Ираке и Нигерии. Советский Союз после десятилетий феноменального роста скатился в застой. Руководство СССР видело, что темпы роста снизились до 1% в год, но оказалось неспособно не только реализовать, но и предложить программу выхода из тупика. Резкое падение цен на нефть в 1985 году — макроэкономический шок, с которым более демократическое государство смогло бы справиться,— привело к развалу, огромным потерям и продолжительному спаду.
Напротив, в 1998 году парламент и администрация президента, проведшие предыдущие пять лет в состоянии непрерывного конфликта, смогли выработать решение. "Коалиционное правительство" Примакова придерживалось прагматичной экономической политики, и апокалиптические прогнозы не оправдались. Система, мешавшая реформам, в кризисной ситуации показала значительный запас прочности.
Необязательный разворот
Причины разворота процесса демократизации в России еще ждут своих исследователей. Во всяком случае, исторические и межстрановые сравнения не дают оснований считать, что поворот на 180 градусов был необходим. Процесс демократизации в России не такой молодой: с начала перестройки прошло уже 20 лет. Испания в 1995 году (через 20 лет после окончания диктатуры) была полноценной и устойчивой демократией.
Экономические сопоставления тоже не очень помогают. Опыт последних десятилетий показывает, что демократии успешно существуют и в богатых, и в бедных странах. Более того, если демократизация может произойти при любом уровне развития, обратная смена режима имела место только в относительно бедных странах. Пшеворский и соавторы указывают порог ВВП на душу населения, после которого демократия консолидируется. Это $10,5 тыс. (в ценах 2000 года по паритету покупательной способности) — уровень благосостояния Аргентины в 1975 году, и история не знает случая, чтобы страна с большим уровнем богатства развернулась бы от демократии к диктатуре. Благодаря феноменальному экономическому росту последних семи лет Россия в этом году наконец перешагнет этот барьер. И утверждения о том, что Россия "не доросла" до демократии, с экономической точки зрения больше не соответствуют действительности.
Многие указывают, что в России для успеха демократии слишком высокий уровень неравенства. Это действительно огромная проблема для устойчивости демократии, но опыт Бразилии и Аргентины (где неравенство еще выше) показывает, что и неравенство не является непреодолимым барьером.
Итак, можно констатировать, во-первых, что объективных факторов, определивших неизбежность антидемократического поворота, в России нет. Во-вторых, опыт ХХ века говорит о том, что политическая централизация не только расширяет возможности страны по стимулированию экономического развития, но и снижает способность системы адекватно реагировать на внешнеэкономические вызовы. И судьба СССР должна служить нам постоянным напоминанием. Если мы хотим для России другого будущего, нужна гибкая политическая система, а для этого необходимо развернуть вспять процесс сворачивания демократических институтов.