Разочарование противоположно очарованию, и оба эти состояния исключают объективность.
В голливудском кино есть стандартные реплики — "Ты в порядке?" (обычное обращение к умирающему), "Я вернусь" и "Что это было?" (после взрыва бензоколонки, например).
Спустя 15 лет можно бы попытаться понять, "что это было" между 19 и 22 августа 1991 года в Москве и прилегавшей гигантской стране — прежде всего, конечно, в Москве. Очарование прошло давно, пора бы утихнуть и разочарованию, которое многие сладострастно бередят, как старую болячку. Просто — что это было? Что совершалось под проливными дождями вокруг еще непривычно называемого "белым домом" нового здания Верховного Совета РСФСР, в Кремле, Форосе и других местах драматического действия? Все вроде бы обсосано с тех пор конспирологами и политическими спекулянтами, но в связи с датой трудно удержаться от очередной попытки сформулировать.
По технологии исполнения это было не что иное, как государственный переворот. В государстве правила группа людей — называйте ее политбюро или государственный комитет по чрезвычайному положению, неважно. ГКЧП они назвали себя со страху перед заурядной, в сущности, операцией: выводом из своего состава одного недисциплинированного товарища. Прежде такие вещи делались просто — несколько маршалов арестовали Берию, ЦК разоблачил антипартийную группу, пленум отправил на пенсию Хрущева... И все спокойно, в рамках партийной дисциплины. Даже перед расстрелом в подвале товарищ Берия обращался исключительно к руководству с просьбой дать ему возможность исправить ошибки на другой работе. Даже свергнутый Хрущев не хотел передавать мемуары на Запад, хотя мемуары были вполне лояльные системе. И вдруг порядок дал сбой: Ельцин не только не подчинился решению коллектива, но и впервые в истории коммунистических дворцовых конфликтов обратился к толпе, вывел на улицы простых советских людей. А что делать с простыми советскими людьми, никакое политбюро, хоть назови его ГКЧП, не знало. Новочеркасск был давно, Тбилиси, Баку, Вильнюс — колонии, а не Москва, стрелять же на глазах у всего мира "по своим" никто не решился. Потому и тряслись руки у Янаева, не в похмелье дело, просто было страшно: игра пошла не по правилам.
Переворот удался. Ельцин сквитался с поплатившимся за нерешительность Горбачевым. Страна развалилась, поскольку, во-первых, империя держалась на одном гвозде и этот символический гвоздь выдернули краном из центра Лубянской площади. Во-вторых, ельцинский пример был заразителен, и все секретари республиканских ЦК уже рвались в президенты. Случившееся потом можно было предсказать сразу, если б предсказатели были трезвы: воровство и войны, опять войны и воровство, народная жажда покоя и, наконец, полный покой...
Но не об оценках частных последствий стоит говорить, а о самих главных последствиях. Что же случилось в том августе, только ли переворот, то есть смена персонажей власти? Очевидно, нет. Я думаю, что тогда после затянувшегося перерыва продолжилась буржуазная революция в России — и, наконец, победила полностью и окончательно. Революция октября 1917 года впервые в истории упразднила частную собственность, революция августа 1991 года эту собственность возродила, и в этом есть ее главный, исторический смысл. Классом, формирующим общественную ситуацию, стала буржуазия. Можно спорить о том, что это за буржуазия, но буржуазные ценности сделались официальными и не подвергаемыми сомнению. Можно спорить, существует ли у нас демократия сейчас, но никому в голову не придет отвергать демократию в принципе или делить ее на хорошую "социалистическую" и "буржуазную псевдо". В крайнем случае, приходится придумывать "суверенную", но не диктатуру же пролетариата или кого-нибудь еще. Можно отчаянно защищать свободу слова или говорить о "социальной ответственности СМИ", но никто не решится прямо назвать свободу слова буржуазной выдумкой. И даже модная именно в буржуазных кругах антибуржуазность подтверждает, что капитализм победил.
Революция, о необходимости которой никто не твердил, свершилась. Далее в оригинальном тексте следовало "Ура, товарищи!". Но кричать ли "ура", это каждый теперь решает в одиночку, в крайнем случае, с небольшой группой товарищей.