выставка ретроспектива
В парижском выставочном зале Jeu de paume проходит ретроспектива знаменитой американской художницы Синди Шерман. В ее многочисленные лица взглянул АЛЕКСЕЙ Ъ-ТАРХАНОВ.
52-летняя американка сама себе — холст, сама себе — палитра, сама себе — модель. Вот уже три десятилетия Синди Шерман предпочитает изображать себя, более того, она сама и есть основное произведение своего искусства. На своих фотографиях она предстает в разных позах, ситуациях, нарядах и обличьях. То в образе актрисы из фильма, то в виде уличного мальчишки, то в виде томной девы, то в виде старой шлюхи. Сегодня она — модель классической живописи, персонаж Гольбейна или Рафаэля, завтра — клоун с красным носом и рыжим салютом на голове. А послезавтра — жуткая ведьма с ощеренной пастью.
Выставка начинается с пяти фотографий ("Untitled A-E", 1975), на которых художница пробует себя на взгляд, меняя шляпки, прически и корча гримасы. Пять разных лиц, то почти хорошеньких, то почти уродливых. Так ведет себя женщина перед зеркалом, когда смотрит в него с ежедневным вопросом, не стала ли она сегодня отчего-нибудь красивее. Наглядное представление метафоры "нарисовать лицо" — разминка перед следующими сериями.
В "Untitled Film Stills" (1977) она позирует в виде героинь несуществующих фильмов, которые, однако, кажутся удивительно знакомыми. Снимки мало чем отличаются от иллюстраций какого-нибудь альбома по истории западного кино 60-х. Вот эта блондинка с высокой грудью, поднявшая руку к книжной полке, не Брижит ли Бардо? Вот эта брюнетка, бегущая вниз по мраморной лестнице, не Софи ли Лорен? Не Катрин ли Денев глядится в зеркало? Нет, на всех 70 фотографиях серии только одна Синди Шерман. И невозможно сказать наверняка, имела ли она в виду сходство с реальными актрисами, или это твоя собственная зрительная память заставляет обманываться. А вот типы из газетных "происшествий" или кинематографического "нуара", стоящие у белой стены ("Murdery Mystery", 1976) криминальный репортер с фотоаппаратом, детектив, проститутка, школьник — из тех, что вечно оказываются ненужными свидетелями.
Здесь кончаются черно-белые фотографии. Цвет появляется в серии больших горизонтальных (шестьдесят на метр двадцать) автопортретов "Centerfolds/Horizontals", заказанных ей в 1981 году журналом Artforum. Вместо привычной игры в травести Синди Шерман предпочла показать обыкновенных женщин, лежащих вдоль кадра и самой позой своей выражающих удивительное отчаяние. Они совершенно разные, эти женщины, и в то же время совершенно одинаковые — совсем не только потому, что их лица и жесты примеряла одна-единственная художница. Эта стандартность и безличность женского горя, видимо, неприятно поразила редакцию Artforum, и серию не приняли. Даже кураторы Jeu de paume предпочли разбавить ее большим поздним ядовито-цветным портретом в виде клоуна, придав слишком определенный акцент иронии истории, принципиально лишенной акцента.
Следующая серия выглядит форменным издевательством над классической фотографией и знаменитыми фотографами, умевшими выхватывать из жизни удивительные лица, взгляды и ситуации. Чей это зоркий объектив заглянул в глаза этой женщины в кресле, чтобы показать, как красивое некогда лицо старость и алкоголь превратили в сползающую резиновую маску? А ничей! Это Синди Шерман, спокойно загримировавшись, села в кресло, взяла в руки чашку кофе и послала отчаянный взгляд заранее установленной перед креслом фотокамере.
Самый эффектный зал — "History Portraits/Old Masters" (1988-1990). Настоящий экзамен по истории искусств, когда тебе показывают картинку и просят назвать автора. Это, кажется, "Больной Вакх" Караваджо из музея Боргезе, а это, разумеется, "Мадонна" Жана Фуке. Но рядом с несомненными адресами полно ложных ссылок, и стена, сплошь завешанная портретами в стиле французской, итальянской, фламандской, германской классической живописи, заставляет поразиться женщине с тысячей разных лиц. Кстати, именно здесь оседают посетители, предположив, что им, измученным современным искусством, наконец-то предлагают нечто высокодуховное.
Впереди у них — натюрморты и композиции из бешено совокупляющихся уродливых кукол из секс-шопа ("Sex Pictures", 1992) — привет Джеффу Кунсу, чья серия порнографических портретов с женой Чиччолиной "Made in Heaven", наделала шуму не только в художественных журналах, но и в общественных комиссиях. Или проступающие сквозь землю куски гниющих человеческих тел (Civil War) — памятник жертвам не столько этнических чисток, сколько, как говорит художница, "обычного анонимного насилия, о котором свидетельствуют статьи в газетных отделах происшествий и морги всех городов мира".
Ненадолго отдохнув от себя, Синди Шерман вновь выходит к зрителям в серии "Hollywood/Hampton Type" (2000-2002). Это состарившиеся актеры, пытающиеся вновь соблазнить режиссера своей прекрасной фактурой, понравиться несуществующему фотографу на несуществующих фотопробах. Это рифмуется с ее кинематографической серией 70-х, когда она выглядела героиней, могла заслуженно получать в своих фильмах главные женские роли, а вот теперь не может. Здесь в еще большей степени, чем в "Старых мастерах", видно, что она не в силах остановить старение своего тела — раньше на юную мордашку она могла накладывать любое изображение, теперь ей остались только густые страшные маски, вроде тех, которые появляются в последнем разделе "Клоуны".
Это все больше старые клоуны, жирные, расползшиеся по швам, но явно злые и опасные клоуны. Они не кажутся загримированным человеком, а какой-то отдельной ветвью эволюции, как будто бы они рождались прямо с красным носом и в желтых штиблетах, росли и старились, так и не смывая грима. Вот клоун с нарисованной улыбкой, клоуны всегда рисуют улыбки, но эта улыбка нарисована наоборот, как рыдающая горькая гримаса, под портретом в углу выведено — "Sindy".
Критики, близкие к феминизму, говорили о том, что ее искусство изображает трагедию женщины, которая не может показать своего собственного лица, общество вынуждает ее надевать маски. Но Синди Шерман ставит, по видимости, другой вопрос: а есть ли у нас вообще это собственное лицо, хоть какая-то индивидуальность, не то что мысленная, но даже и телесная, если мы — то одно, то другое, то третье? И ответ этот так же убедителен, как и в буквальном смысле нелицеприятен.
У женщины и художницы Синди Шерман другая трагедия, потрагичнее той. Ранние маленькие черно-белые работы кажутся проще и интереснее поздних цветных серий. Но на самом деле разрушается не столько способность к творчеству, разрушается все вокруг, и ее тело прежде всего — как если бы с каждым днем живописец, заглядывая в этюдник, обнаруживал, что красок становится все меньше и меньше, они гниют, сворачиваются, тухнут. Высокопарным фразам, что жизнь коротка, но искусство вечно, она устало отвечает, что жизнь не короче искусства. Не в том смысле, что жизнь безгранична, а в том, что искусство сдохнет тоже.