Сегодня исполняется 400 лет со дня рождения Рембрандта Харменса ван Рейна — одного из универсально признанных гениев европейской живописи. Специфичность юбилея, отмечаемого по всему миру, в том, что биография Рембрандта вообще-то необычайно удобна для использования в качестве материала для статей эссеистического толка. Самых разных статей, потому что тут на разные вещи можно обращать внимание: допустим, на картины семейного счастья с Саскией, на последующее вдовство и на душещипательную историю беззаконного сожительства с Хендрикье, вызывавшего всеобщее порицание. Или можно заняться странностям и характера великого художника, его взбалмошностью и надменностью, его любовью к земной роскоши, к драгоценным предметам и великолепным тканям, которая странно контрастирует с настроением его поздней живописи, сосредоточенно-драматичной, мистичной, глубокой. Или трогательными перепадами карьеры — от успеха, популярности, богатства до нищеты и полузабвения.
Но хотелось бы написать о другом — потому что не в биографии уникальность Рембрандта, того Рембрандта, о котором говорит и думает сегодняшний человек. Безусловно, по степени общеизвестности его имя может равняться только с итальянской троицей Леонардо--Рафаэль--Микеланджело. Но есть одно обстоятельство, которое эту общеизвестность отличает, и отличает, я бы сказал, выгодно. Каждый ребенок, не то что каждый взрослый, знает, что Леонардо да Винчи создал Джоконду (пока оставим в стороне коды и конспирологию), Микеланджело — Давида, Рафаэль — Сикстинскую мадонну. Но вот спроси, что такого специфического в искусстве каждого из них, и на этот вопрос первому встречному ответить одним-двумя словами, скорее всего, будет трудно. В то время как про Рембрандта тот же первый встречный наверняка скажет: ну как же, полумрак.
Разумеется, не у одного Рембрандта эффекты светотени имеют столь определяющее значение, точно так же не одними ими все-таки славится его творчество. Но так уж совпало. Когда-то, в первой половине XIX века, скажем, в старых мастерах всякого рода усложненность не очень-то ценилась, а ценились, в свою очередь, ясность, сладостность, красивость, гармоничность. Если в то время и восхищались Рембрандтом, то Рембрандтом ранним, и видели в нем как раз жизнелюбца с Саскией на коленях. А потом от живописи перестали требовать образцово-показательной и вневременной академической красивости. И теперь нас привлекают именно неясности, неправильности и загадки. Карло Дольчи, Сальватор Роза или даже Рубенс, которыми было когда-то принято любоваться в простоте, теперь все больше рассматриваются в рассуждении скрытых подтекстов, ученых аллегорий и полупроявленных смыслов.
То есть "настоящий" старый мастер в наше время — это по преимуществу художник тайны или как минимум какой-то житейской загадки. Ему мало быть общеизвестным по имени; нужно, чтобы между ним и созерцателем была простерта некая дымовая завеса, которую либо нужно развеивать дополнительным интеллектуальным усилием, либо, наоборот, сгущать при помощи выдумок для пущего обаяния. С Леонардо да Винчи последнее отработали по полной программе и без всякого юбилея. Теперь, без сомнения, дело за Рембрандтом. Ну вот, например. От простой констатации того факта, что в "Ночном дозоре" было много загадочного и малопонятного даже для непосредственных свидетелей появления этого полотна на свет, дело перешло к распутыванию фиктивных детективных сюжетов. Причем за это взялся, как известно, человек, всякая работа которого явно не нуждается в дополнительной рекламе, а именно легендарный кинорежиссер Питер Гринуэй, собирающийся посвятить рембрандтовскому юбилею фильм в не случайно приобретшем такую популярность жанре искусствоведческого детектива. В сущности, от разнообразных кодов автора "Моны Лизы" рынок уже подустал. Так что следует морально подготовиться к тому, что на книжных полках вот-вот появятся разоблачения разной степени страшности секретов сегодняшнего юбиляра.