Кому грозит свобода
Теперь говорят, в том числе люди умные, что есть ценности, которые важнее свободы и прав человека.
Красиво. Хоть и не очень ясно, о чем тут речь. Можно, наверное, сказать: молоко питательнее и полезнее музыки.
Теперь говорят, что свобода ведет ко вседозволенности, отсутствию ограничений, формы и в результате — к отсутствию всякого содержания. Равно как и морали. Приводят примеры. Что ж, можно было бы перечислять, куда ведет отсутствие свободы. И что там бывает иногда в результате с формой, содержанием и моралью. Примеры тоже есть.
Так или иначе, факт налицо. Сомневаться в ценности свободы — это мейнстрим. Презрение или неприязнь к обществам, исповедующим свободу как фундаментальный принцип общественной жизни, сегодня едва ли не предмет общественного консенсуса, оно равно проглядывает в рассуждениях президента, известного интеллектуала, политического попугая и шофера-бомбилы.
Теперь говорят, что платой за свободу, которую исповедует западное общество, является безволие и безответственность. Что эта дорога не для нас. Что для нас органичнее приверженность не правам человека, открывающим широкую дверь к распущенности и всеядности, а к национально-христианским ценностям, таким как любовь к отечеству и почитание святынь.
Что касается последнего, то я — за. "Два чувства равно близки нам,— писал вольнолюбивый поэт Пушкин,— любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам". Я только не знаю, кто первым выдумал, что приверженность христианским и традиционным ценностям отличает нас от Запада.
Если из сферы умозрений перейти к реальности, то мы немедленно обнаружим, что статистически, на бытовом уровне западное общество более религиозно, чем наше. (Что вовсе не удивительно для страны, семь десятилетий исповедовавшей официальный атеизм.) Что касается приверженности идеалам и ценностям, которые могут быть противопоставлены духу меркантилизма и личной выгоды, то и здесь, говоря без лести, мы вряд ли окажемся впереди. Вполне очевидны и наши проблемы с приверженностью традициям. Хотя бы потому, что за последние сто лет нас так вертело и колбасило, что даже в искреннем желании придерживаться их мы путаемся и хватаемся то за одно, то за другое. То Глинка, то Александров. То Сталин, но без Ленина. То Николай II с Андроповым. Кто тут предатель, кто герой, кто мученик, мы так еще и не уяснили.
Здесь вывод должен быть не тот, что мы во всем их хуже. А тот, что глупо приписывать себе преимущества и достоинства, вовсе неочевидные. И что противопоставление Западу обычно скорее мистифицирует российское общественное сознание, нежели объясняет ему что-то важное.
Наши претензии к Западу, если вдуматься, противоречивы. С одной стороны, мы говорим, что приверженность идеалам свободы и прав человека ведет их черт знает куда. С другой — мы намекаем и подмигиваем, а на самом деле рьяно верим, что их приверженность идеалам свободы и прав человека — лишь ловкий трюк, позволяющий им извлекать выгоду и обводить вокруг пальца таких простаков, как (были) мы. И та и другая интерпретации свободы отражают лишь наш наивный максимализм в толковании того, что такое есть свобода. И чему она на самом деле противопоставлена.
Но свобода не противопоставлена традиционным ценностям. Молоко не полезнее музыки. Выступая против "Кода да Винчи", католические иерархи и мусульманские лидеры, казалось бы, солидарны. Однако первые призывают бойкотировать фильм. А вторые требуют его запретить. В первом случае приверженность традиционным ценностям демонстрируется в рамках свободного общества. Во втором — в рамках общества, исповедующего принуждение. Свобода противопоставлена не ценностям, а принуждению.
Несвободные общества — это общества, которым не удается организовать свою жизнь в условиях низкого уровня общественного принуждения. Низкий уровень принуждения грозит им всплеском вседозволенности, ведущим к полному распаду. Свободные общества — это общества, в которых даже при низком уровне принуждения вседозволенность не становится мейнстримом. Хотя мы из России уже двести лет предупреждаем их об этой грозящей им опасности.