Место для бритья

Обозреватель Ъ разговаривал со своим учителем. Разговор получился мрачным. Выяснилось, что раньше учителю все еще было более или менее, а теперь совсем какой-то мрак: и политика, и культура, да и сам обозреватель тоже, честно сказать, порядком его поддостал. Хотелось как-то поправить положение, и ГРИГОРИЙ Ъ-РЕВЗИН стал объяснять вот что.

Ну хорошо, Ходорковский сидит, со свободой не заладилось, политическая жизнь прекратилась, все напоминает 70-е годы. Но тогда было ясно, что вот если все, что сейчас прячется по кухням, будет разрешено, получится необыкновенное богатство культуры. Потом все богатство ушло в "разрешено", и выяснилось, что при свободе и демократии русская культура таинственным образом исчезает, как будто ее даже и не было. Это, конечно, не обнадеживает, даже, признаться, обескураживает. Но с другой стороны, раз сейчас все начали зажимать, кругом почти 70-е годы, то, может быть, опять все процветет?

В январе наше искусство влилось во всемирное. Состоялась первая международная биеннале в Москве. Она, биеннале, была зимняя, проходила в Музее Ленина, был лютый мороз и метели. Я не сразу попал в музей, сначала спрашивал у друзей, чего там и как. "Там супер!-- рассказывала мне знакомая.— Там во дворе вывешен сортир, на высоте, и из него такая желтая сосулька, метровая. И каждый может зайти туда, в сортир, и ее увеличить. Хеппенинг!" Через пару дней мой друг рассказывал мне: "Мне в музее больше всего понравилось две вещи. Во-первых, там художники Мизин и Шабуров выставили такие картонные коробочки, а на дно проецируется изображение. И вот в одной коробочке там Ленин вертится, как бы во сне, но это так, конъюнктура, а в другой там такие отвратительные серые человечки друг на друга бросаются и с радостным хрюканьем начинают сношаться. Очень сильно. Ну а во-вторых, сосулька. Она уже метра три или четыре, желтый лед. Поразительно монументально".

Биеннале длилась весь январь и немного февраля. Путин переназначил губернатора Дарькина, в Совете федерации началась борьба против самостоятельности мэров, еще почему-то в СМИ распространялась информация о том, что приговор Ходорковскому может быть вынесен в январе 2005-го, а потом 14 января ему предъявили новое обвинение. Телевизор смотреть стало совсем невозможно — казалось, кабы не зима, дикторы сейчас начали бы радостно рассказывать про новости с полей. Сосулька росла и становилась все монументальнее. Она не успела растаять, ее вывезли, когда крупнейший мировой форум современного искусства закрылся. У меня это так и осталось самым сильным впечатлением за год. Все остальное я рассматривал в русле этой сосульки.

Следует ли ее рассматривать как искусство для искусства или же в ней выразился некий протест? В принципе, вероятно, первое, потому что биеннале было дело государственное, стоило, если не ошибаюсь, пять миллионов долларов, сосулька была главным произведением, и вряд ли бы тут допустили что-то антиправительственное. С другой стороны, так бывает, что задумают произведение как искусство для искусства, а становится оно символом огромной силы. Дескать, они нам так, а мы им — вот! Сосульку! Сильно, правда?

Но тут есть проблема. Вот, например, товарищ Сталин очень давил композитора Дмитрия Шостаковича, а тот в ответ писал гениальную музыку. Или, с другой стороны, изводили поэта Мандельштама, так в ответ получили гениальную поэзию. То же и с Булгаковым, и с Пастернаком, и с Фальком, и с Тышлером. И даже сегодня, когда в общем-то забылось, как именно их давили, эти произведения ценны сами по себе.

Илья Эренбург в своих воспоминаниях рассказывает, как он открывал выставку Пикассо. Ее было очень трудно открывать, потому что была Академия художеств, которая Пикассо ненавидела, была Фурцева, которая выставку запретила, вообще никто не верил, что она откроется. Стояла огромная толпа, а выставку все не открывали, и назревал бунт, и тут он, Эренбург, вышел и сказал: "Мы ждали этой выставки двадцать лет, давайте подождем еще двадцать минут", и все успокоились. Я вот думаю: можно ли было сказать то же самое об этой сосульке? Вероятно, все же нет, ее невозможно ждать целых двадцать лет, потому что ее можно сделать только в зимнее время.

Осенью Михаил Швыдкой решил устроить обсуждение биеннале. Собрал всех самых-самых — кураторов, критиков, чтобы спросить у них: "Ну как?" Они все сказали: "Прекрасно!" Он их спросил: "Не было ли, по крайней мере, каких-нибудь недочетов?" Они говорят: "Нет, не было, все чудесно". Он им: "Может быть, вам чего-то не хватало?" Они: "Всего вдоволь. Никогда в жизни не было так хорошо!"

А он и говорит: "А мне, знаете, не хватало художественной радикальности. Все это уже было, а где по-настоящему новое искусство?" Мы потом, через день, ему в нашей газете удачно ответили, что требование художественной радикальности само по себе является устаревшим, и настоящие передовые радикалы теперь ищут повседневного и отстойного. А тогда, на заседании, никто даже и не нашелся, все только и начали обещать, что уж на следующий год мы такого дадим, что мало не покажется. Надо полагать, мы теперь все вместе накакаем.

Я вот пытаюсь понять, почему они давят, а у нас ничего не расцветает? Или если расцветает, то что-то такое не вполне — как бы это выразиться? да никак не выразишься, дрянь какая-то. Ну в самом деле, можно ли назвать это давлением, когда мы сделали такую сосульку, а директор агентства по культуре призывает нас не останавливаться на написанном и идти дальше, дальше, дальше? Может, они не туда давят, что Шостакович не получается? Тут важен момент отзывчивости к чужим неприятностям, а у художественной интеллигенции он как-то атрофировался. Как-то она не понимает, когда давят не ее, хотя это странно.

Я не то чтобы держу все это в себе, я давно разговариваю с разными людьми на эту тему. Мне все говорят, что сомнительные результаты происходят от провинциальности. Другое дело Европа, Запад. Там все всерьез. Но вот как раз эта наша биеннале была предшественницей Венецианской, и там тоже было, знаете ли, как-то так странно. Тема там была феминистская, главная премия досталась гватемалке Регине Жозе Калиндо с формулировкой "За смелость". Она публично брила лобок и ноги и показывала видеозапись того, как ей делают гинекологическую операцию. Нет, конечно, интересно, смело, радикально, но тоже не Шостакович. Вообще, похоже на нас, не чувствовалось никакой провинциальности. Сосульку из Москвы вывезти не удалось по климатическим соображениям, но сношающиеся в коробках граждане Мизина и Шабурова произвели в Венеции настоящий фурор.

Вообще, вы уверены, что мы так уж не походим на Европу? Там ведь произошел интересный процесс. Полвека назад художники боролись за свободу, их притесняли, в результате их борьба за свободу становилась символом чего-то большего. Потом их перестали притеснять. Тех, кто хоть что-то умел делать, стали покупать и вешать в Дойче банке, совсем уж радикалов запустили в университеты и Академии художеств, чтобы они там преподавали и радикальствовали. Им дают гранты, премии, всячески поощряют и только одно повторяют: "А вы радикальнее можете? А лобок публично слабо побрить? У, классно! Вот тебе грант! А гинекологическую операцию у всех на виду — можешь? Супер! Вот тебе премия! А еще чего можешь?" И они стараются, ищут новые формы, новые места для бритья, и выходит все лучше и лучше.

Я работаю в "Коммерсанте" уже почти десять лет, и когда я сюда приходил, у меня была ясная программа. У нас отстойная, затхлая атмосфера, у нас провинция. На Западе художественная и прочая свобода, настоящее искусство. Надо как можно ярче выстебывать все то, что у нас, и надо спокойно и обстоятельно объяснить людям, что у них. Надо показать, как должны работать художественные институты, что такое свобода, чем живет современный художник, и в результате все сделается само собой.

Эту программу удавалось исполнять довольно долго. Но постепенно у нас все становится зарубежнее и зарубежнее. И художники совсем похожи на современных западных, и художественные институты работают схожим образом, и Михаил Швыдкой вполне осознает себя директором художественного зоопарка, которого государство поставило следить, чтобы зверушкам было весело и интересно и они и дальше стремились к художественной свободе. В этих условиях можно легко и непринужденно давить всех остальных.

Когда появилась эта сосулька, я решил, что если за год я не встречу ни одного произведения, основанного на идеях художественной свободы, раскрепощения, современности и западности, которое было бы достойно большего, чем спускания в унитаз, то, пожалуй, хватит за все это бороться. Пожалуй, стоит бороться против. И я его не встретил. Не довелось.