В последние пятнадцать лет Феллини раскладывал одни и те же пасьянсы из любимых персонажей, иногда приправляя стариковские воспоминания брюзжанием на mass-media, по-прежнему остроумным, хотя и несколько бессильным. И с каждым годом росла его слава, достигнув каких-то ненатуральных размеров: он стал именем нарицательным мирового кинематографа. Лишь новое поколение с уважительной снисходительностью постмодернистски кривило губы, неблагодарно забывая, что именно он сделал "Казанову". О нем написаны целые библиотеки книг, варьирующие одни и те же слова о "неистовстве барочной фантазии", о "карнавале", о "природе кино", которую он "вскрыл и запечатлел". В России он давно уже был самым любимым кинорежиссером, намного опережая по популярности и Висконти, и Бунюэля, и Фасбиндера, и Бергмана. Россия сердечно отозвалась на его простодушие, на его отважный провинциализм, на его сентиментальность, на то, что чуть ли ни все его фильмы заканчиваются либо детьми, либо слезами. И здесь Россия, быть может, проницательнее других поняла, какое именно место займет он в истории искусств — и в истории Рима. Замечательнее всего у Феллини та органичность, с которой он объединяет Римини, где родился, и Рим, где жил, провинцию и Капитолий, вписывая свой хоровод из простолюдинов, кардиналов, проституток, светских львов, журналистов, бездомных, американских туристок, сутенеров и клоунов в вечную жизнь Вечного города. В последний раз в образ Рима с такой решительностью вмешивались триста лет назад Борромини и Бернини. Исходя из общих соображений и правил арифметики, в ближайшие триста лет на подобное рассчитывать не приходится.
В последние пятнадцать лет Феллини раскладывал одни и те же пасьянсы из любимых персонажей, иногда приправляя стариковские воспоминания брюзжанием на mass-media, по-прежнему остроумным, хотя и несколько бессильным. И с каждым годом росла его слава, достигнув каких-то ненатуральных размеров: он стал именем нарицательным мирового кинематографа. Лишь новое поколение с уважительной снисходительностью постмодернистски кривило губы, неблагодарно забывая, что именно он сделал "Казанову". О нем написаны целые библиотеки книг, варьирующие одни и те же слова о "неистовстве барочной фантазии", о "карнавале", о "природе кино", которую он "вскрыл и запечатлел". В России он давно уже был самым любимым кинорежиссером, намного опережая по популярности и Висконти, и Бунюэля, и Фасбиндера, и Бергмана. Россия сердечно отозвалась на его простодушие, на его отважный провинциализм, на его сентиментальность, на то, что чуть ли ни все его фильмы заканчиваются либо детьми, либо слезами. И здесь Россия, быть может, проницательнее других поняла, какое именно место займет он в истории искусств — и в истории Рима. Замечательнее всего у Феллини та органичность, с которой он объединяет Римини, где родился, и Рим, где жил, провинцию и Капитолий, вписывая свой хоровод из простолюдинов, кардиналов, проституток, светских львов, журналистов, бездомных, американских туристок, сутенеров и клоунов в вечную жизнь Вечного города. В последний раз в образ Рима с такой решительностью вмешивались триста лет назад Борромини и Бернини. Исходя из общих соображений и правил арифметики, в ближайшие триста лет на подобное рассчитывать не приходится.