Ситуация, когда все извлечено из дальних ящиков столов, а действующие писатели не успевают заполнить полосы журналов новой продукцией, породила растерянность редакторов и создала лакуну в текущей словесности. Такой момент всегда на руку молодым авторам, стремящимся как можно быстрее заполнить вакуум. Среди новых свершений на этом пути стоит отметить недавно появившийся в Санкт-Петербурге журнал "Сумерки", который до сих пор существовал лишь в рукописном варианте. Номеру предпослан эпиграф из Даля, поясняющий нам, что означает название журнала: "сумерки — заря, полусвет". Слово сказано. Комментирует писатель НИКОЛАЙ Ъ-КЛИМОНТОВИЧ.
Самым запоминающимся является проза Александра Ильянена, носящая аппетитное название "Абориген и прекрасная туалетчица". Не спрашивайте, кто эта дама: проза Ильянена бессюжетна, отрывочна, узнать что-либо определенное о ее героях стоит воистину непосильного труда. Вместе с тем текст культурен и не лишен игривого изящества. То, что его письмо мучительно кого-то напоминает, не должно смущать: сегодня все напоминают всех, это естественно на излете постмодернизма. Ясны и источники: ленинградский писатель 3О-х годов Добычин, беря чуть ближе — Евгений Харитонов, о выходе в свет книги которого Ъ рассказывал 7 октября.
Этот текст можно занести по ведомству "другой прозы", как определяют собственное место в литературном процессе сами ее производители. Один из коллег Ильянена молодой прозаик Егор Радов, автор произведения под названием "Не вынимая изо рта" ("Комментарии" #2, 1993), представляющего собой несколько инфантильную сказку, в которой роль фольклорных неведомых зверушек исполняют гениталии, расположенные, как на сюрреалистическом полотне, вовсе не в тех местах, где можно было бы ожидать их обнаружить, — так вот, этот автор опубликовал еще и нечто вроде манифеста ("Книжное обозрение" от 1О сентября 1993), по своему замечательного. В нем он сообщает нам, что настоящим призванием "истинного писателя" является "нарушение запрета" и введение "табу в обиход", превращение "постыдного в возвышенное". Сказано не очень складно, но можно угадать, что речь идет о литературе скандала, существовавшей со времен Петрония, но никогда не покрывавшей всего поля изящной словесности, а весьма часто проигрывавшей, скажем, пасторали. Более того, цензурные запреты на непристойности в печати существовали, вопреки распространенному мнению, не только при советской власти, и мы отстали по части разрешения на вольные словесные упражнения в анально-генитальной сфере от той же Америки всего лишь лет на двадцать.
Чтобы дополнить список "других писателей", пытающихся эпатировать сегодня литературную общественность, надо назвать и Игоря Яркевича с его книжкой "Как я и как меня", выпущенной в свет ИМА-пресс еще два года назад, а также Наталью Медведеву и Ярослава Могутина, выступающих со своей прозой в рижской эротической газете "Еще". В упомянутом манифесте можно прочесть, что метром и первопроходцем в своей области эти молодые авторы — помимо признания заслуг Генри Миллера, Жана Жене и Уильяма Берроуза (Набоков отсутствует в этом списке не иначе как из соображений конкуренции с предыдущим литературным поколением) — безоговорочно почитают Эдуарда Лимонова. Есть доля истины в том, что именно последний проторил некоторые пути, по которым теперь идут бестрепетно не в одиночестве, а целыми группами, искатели литературной скандальной славы. Но есть и существенная разница между молодыми неофитами и их учителем. Как ни крути, но самым пленительным в Лимонове остается его происхождение, не вызывающее ни малейших подозрений, — недаром он сам так любит им кокетничать. Ученики его все-таки слишком "с детской", и даже в героинях наиболее последовательной ученицы этого удачливого ловца скандальной репутации Натальи Медведевой угадывается, что — перед своим дебютом лет в тринадцать в подворотне — они ухитрились-таки прочитать пару книжек Тургенева.
Пожалуй, только Могутин усвоил уроки Лимонова достаточно творчески. Его "новый журнализм", который является новым только для России, действительно производит достаточно убедительное впечатление. В "Еще" была помещена серия его очерков, озаглавленных "Я встретил вас в притонах Сан-Франциско", и можно уверенно утверждать, что в русской словесности до этой публикации не встречалось столь выразительной картины быта гомосексуальной общины. Это, на первый взгляд, достаточно анахроничное возражение старинного жанра "физиологического очерка", пусть и возрожденного совсем уж буквально, не является мнимой лимоновской заслугой и остается, на наш взгляд, единственно продуктивным путем, нащупанным "другой прозой". Все прочие экзерсисы остаются, как ни парадоксально, вовсе не тем, в чем нас пытаются уверить их авторы: не "подпольем", но салонными упражнениями, в чем-то неожиданным образом напоминающими дамскую умозрительную прозу в стиле "Унесенных ветром".
"Полусветом" этот салон делают не сами авторы, но их желание маргинальности во что бы то ни стало. Пожалуй, тут сказывается молодое отчаяние от сознания того, что в литературном "свете" все места заняты — ну как в коммерческих ларьках. Этот испуг, что ты опоздал на ярмарку, наши авторы истинно "не вынимают изо рта", и можно в порядке утешения рассказать им, что лет тридцать-двадцать назад в литературном подполье обеих столиц писались не менее эпатажные произведения, была в них и мастурбация, и некрофилия, и упражнения с экскрементами, и поэзия сортира — здесь вспоминается рассказ Виталия Мамлеева "Сорбонна", героиня которого была воистину "прекрасной туалетчицей", — хоть и мало кто из тогдашних сочинителей имел возможность читать маркиза де Сада. Так что "сумерки" в российской словесности были всегда, хотя, увы, отнюдь не всегда предвещали зарю.