Нон-фикшн

К 25-летию смерти Владимира Высоцкого издательство "Захаров" издало дополненные воспоминания Давида Карапетяна о Высоцком (впервые они вышли в 2002 году). В общем мемуарном потоке на данную тему книга — исключительная. Нет сведений, которые в гламурных редакциях принято называть "секси" — то есть тех, какие можно продать как сплетню. У Карапетяна благородная память — любая деталь вспоминается так, что ее трудно перевести в этот продажный аспект.

Я так заинтересовался этим человеком, что стал всех о нем спрашивать, но ничего не узнал. Переводчик с итальянского — и все. Герой полностью проявлен в книге, но совершенно непонятен в реальности — на мой взгляд, качество настоящей литературы. Термин Белинского "типический герой" здесь к месту настолько, что я бы назвал автора "обостренно типическим героем" московской интеллигенции 60-70-х. Итальянский — наизусть Данте, немецкий — наизусть Гете, а больше всего наизусть — Мандельштама, и все каждый день. И вот этот человек буквально влюбляется в Высоцкого. В "Баньку", в "Охоту на волков", в "Спасите наши души" и т. д.

Он достаточно сумасброден, чтобы отдаваться своему чувству, но недостаточно беспечен, чтобы не замечать, что происходит. Либо терцины, либо родные осины. Либо "Банька", либо Мандельштам. Он хорошо понимает, что для его круга Высоцкий — это дурной тон, попадая в компанию Высоцкого и Тарковского вместе, он внутренне вполне понимает право последнего с недоуменным презрением относиться к не сырой даже, а разухабисто-сырой строфе Высоцкого. Но сам он просто не может оторваться. Он бросается с Высоцким в какие-то невероятные запойно-сюрреалистические путешествия то в Ялту, то в Ереван, то в Прибалтику, то на дачу к Хрущеву, отдается этому бешеному ритму, все время думает, что это, и не может ответить. А потом, по правилам скорее литературы, чем логики, образ рождается — в путешествии в Гуляй-поле. Он придумывает сценарий про это самое Гуляй-поле с Высоцким в роли Махно, а Тарковским в роли режиссера. Это, пожалуй, один из сильнейших моментов самосознания интеллигенции 70-х — увидеть себя сидящим за решеткой отточенных строк акмеизма посередине гниющего Гуляй-поля. Это виртуальное поле — точка, из которой Высоцкий двинулся к "Место встречи изменить нельзя", а Тарковский — к "Ностальгии", и когда читаешь Карапетяна, то возникает сильное ощущение, что оба проскочили свой вызов. Каждый тут закрепил свою доставшуюся ему в наследство роль, Тарковский — интеллигента, Высоцкий — хулигана с Большого Каретного. Обе колоритны, но ни в одной нет экзистенциального прорыва. Даже не верится, что про рубеж 60-70-х можно думать так — не с вопросом, кто с кем спал и кто стучал на Лубянку, а всерьез думая о том, кем же они были. Куда, интересно, делся этот Карапетян? Как жил дальше?

Вроде бы какое дело до этого нам, отстоящим от них на поколение, а то и на два? Ответ на вопрос — в книге Василия Аксенова "Десятилетие клеветы", составленной из текстов, которые он зачитывал на "Голосе Америки" с 1980 по 1990 год. С ним как с Тарковским — когда я двадцать лет назад получил "Остров Крым", то читал взахлеб, когда взялся его перечитывать год назад, мучился несказанно, хуже было только пересматривать "Ностальгию", и, вероятно, должно пройти еще лет двадцать прежде, чем это все опять заиграет. Но эти радиодневники поразили созвучием с сегодняшним днем.

В предисловии автор как-то разворачивает их в сторону борьбы с советской властью, что, по-моему, ошибка, потому что дело там в другом. Оказавшись именно что без советской власти, в этой самой Америке, Аксенов вынужден был как-то заново пересоздавать конфигурацию русской культуры ввиду этого отсутствия. Тут надо отдать должное его уму и интуиции — где-то в 82-м году (точных дат он не расставляет) он вдруг отчетливо понимает, что скоро Советский Союз развалится, и думать начинает исходя из этого. Дальше начинается работа в принципе самая рутинная — юбилей такого-то, конференция там-то, встреча с таким-то — ровно то же самое, чем заполнена полоса газеты, которую вы сейчас держите в руках. И точно так же приходится постоянно отвечать на вопрос — а что же от всего этого осталось и как все это выглядит, когда советской власти уже нет. Вот юбилей Катаева — с ним как быть, если он партийный лизоблюд и прекрасный прозаик? А вот Андрей Вознесенский — не создана ли вся эта репутация, с одной стороны, эпатажем советской власти наследием футуризма, с другой — интеллигенции поэмой "Лонжюмо"? Аксенов постоянно влипает в те же проблемы, в которые мы здесь, в нашей редакции, стали влипать через десять лет. Как быть с западной интеллигенцией, если они сплошь левые радикалы? И если авангард — леворадикальное искусство, то не стоит ли любить его не столь безоглядно, как мы его любили в перспективе его угнетения КПСС. Или все же стоит?

Для газетчика читать это просто страшно, потому что обнаруживаешь, как человек проигрывает сценарии статей, которые ты напишешь через десятилетие. Но можно взглянуть и шире. По мере чтения становится понятно, что у интеллигенции не было программы того, как же должна выглядеть Россия без советской власти. То есть была, но на удивление скудоумная — свобода как на Западе. Что за свобода, в чем ее содержание, непонятно и даже неинтересно. И как только ты приближался к осознанию того, что свобода — несвязанность ни с чем, что это как деньги, и самое приятное в них, что на них можно купить что угодно, что у них нет никакого содержания, так ты сразу хватал себя за руку и опять начинал разоблачать советскую власть. По глубине сродни пересадке "Макдональдса" — чтобы был у нас гамбургер, а там хоть бы и не рассветало. И думаешь: стоило все же попробовать с Махно.