"Корни японского солнца" Бориса Пильняка остаются одной из лучших книг о писательском путешествии в чужую страну. Издательство "Три квадрата" решило напомнить об этом образце жанра всем современным литераторам, будь то Андрей Битов с Грузией, Владимир Сорокин с Японией, Дмитрий Быков с Америкой или целый коллектив сочинителей, вывозимый Минпечати во Франкфурт, Варшаву или Париж. Пильняк задал параметры дневника путешественника: нужно ли в Осаке вспоминать Пречистенку и как правильно отмерить дозу экзотики.
Японский визит Пильняка нашел отражение не только в книге "Корни японского солнца": каждый шаг писателя, а затем каждая его строчка обрастали комментариями. Так, параллельную летопись путешествия русского писателя вела японская полиция, о своих трофеях неизменно рапортовали местные папарацци. Ученый-японист Роман Ким написал целое приложение к "Корням..." — в новом издании эти объемные комментарии почему-то опущены. Зато представлены обильные сорняки-рецензии, которыми книга заросла по выходе. Обо всем этом подробно рассказывает французская исследовательница Дани Савелли: ее "гид" по "Корням солнца" составляет примерно половину книги.
В новом издании путевые заметки оборачиваются чуть ли не детективной историей — столько невыясненных вопросов здесь расследуется. Хорошо, что осталась сама книга, иначе писатель мог бы показаться будущим поколениям каким-то заложником непростых русско-японских международных отношений. Ведь от еще даже не доехавшего до вокзала литератора уже требовали определиться, отправляется ли он в Японию просто "как Пильняк" или как "товарищ Пильняк, представитель девятилетней советской республики". Причем ответа не знали сами власти. По-разному принимали писателя японцы: то как кинозвезду, то как шпиона (агенты в европейских костюмах постоянно инспектировали род занятий гостя: "Вы — писи-писи? — ритерацура?!"). Сам же писатель торопился собрать материал для собственных творческих нужд. Он все делал по правилам: ходил в театр и к гейшам, сидел под сакурой, словно под березкой, и мешал сакэ с пивом (чем приводил в восторг местных коллег). Без конца пытался сравнивать две культуры. Преклонялся перед японским искусством, полагая, что европеец не может по-настоящему его оценить. А главное — примерял кимоно японского писателя, прикидывая, какой бы написать роман: "В этом романе сюжет был бы приторен, как мед, фабула чопорна, как поклоны гейш, а развязка сладостна, как японский фрукт каки". Действительно, будь он японским писателем, ему не пришлось бы делать то комичную, то унизительную правку "Корней". Так, в фразе "Я был в публичных домах и притонах — Москвы, Берлина, Лондона..." сказуемое "был" пришлось заменить на "осматривал", а потом еще и исключить из немалого "злачного" списка "невинную" Москву.
Дзюнъитиро Танидзаки. Ключ / Перевод с японского Дмитрия Рагозина. М.: Иностранка, 2005
Он столь красочно расписал это желание быть японцем, что так и представляешь себе: не было страшной гибели Пильняка — на самом деле писатель после 1938 года просто перевоплотился в японского беллетриста и, сидя где-нибудь в районе Есивары, сочинял романы, сладостные, как японский фрукт каки. Среди японских литераторов, с которыми познакомился в 1926 году Борис Пильняк, не было Дзюнъитиро Танидзаки, однако известно, что разговор об этом писателе заходил. Пильняка интересовало характерное и для Танидзаки интимно-дневниковое повествование. Сам Борис Пильняк соблазну подглядывания посвятил свой японский "Рассказ о том, как создаются рассказы". А Танидзаки в 1956 году создал произведение, главным героем которого стал Чужой Дневник.
В тихом омуте одной с виду не особо примечательной японской семьи заводятся два дневника. Разговоры о сексе, то есть самая интересная составляющая брака, здесь доверяют только бумаге. Все запретное, прячущееся в подсознании, накапливается в дневниках — и, конечно, рано или поздно прорывается наружу. Причем финалом могут оказаться вовсе не счастливые супружеские объятия. Дневник диктует героям, как себя вести, иначе они никогда в жизни не купили бы фотоаппарат или не заказали у портного европейского платья. Хотя внешне все выглядит так, будто японцы начитались русской литературы: каждый вечер они, пригласив друга семьи, собираются на кухне и соображают на троих. Муж напивается чуть ли не до белой горячки, а жена — до обмороков. Только в таком состоянии они могут отвлечься от ежедневной рутины и выпустить на волю свое "дневниковое" alter ego. В конце концов герои, тайком почитывающие дневники друг друга, запутываются в этом бесконечном "я знаю, что ты знаешь, что я знаю...": "Видела ли она во сне, что ублажает Кимуру, или же, притворяясь спящей, высказывала желание, чтобы на моем месте был Кимура...". "Ключ" создан для того, чтобы его разорвали на цитаты психоаналитики да сексопатологи (не случайно он стал основой одного из фильмов Тинто Брасса). Но для всех остальных это роман о том, можно ли читать чужие дневники. В жизни чаще всего дается один ответ: вопреки воле Франца Кафки или Иоанна Павла II после их смерти их тайные записи не уничтожаются, а, напротив, предаются всеобщему обозрению.
Борис Пильняк. Корни японского солнца. Дани Савелли. Борис Пильняк в Японии: 1926. М.: Три квадрата, 2005
Дзюнъитиро Танидзаки. Ключ / Перевод с японского Дмитрия Рагозина. М.: Иностранка, 2005