Вчера в редакции журнала "Юность" в кабинете главного редактора за столом с шампанским и устрицами Александр Лаврин принимал поздравления по поводу выхода в свет его книги "Хроники Харона. Энциклопедия смерти". Эту книгу, изданную "Московским рабочим" в количестве 100 000 экземпляров, все реже можно встретить на книжных лотках, несмотря на то что цена ее быстро поднялась с 5 до 15 тысяч. Впервые на московском книжном рынке в соперничестве с Эросом выиграл Танатос.
Немыслимо взяться за книгу о смерти и рассчитывать на то, что она всем понравится. Пристрастный критик не преминет заметить, что тема книги и ее название значительно лучше, чем ее текст. Не преминем это заметить и мы.
Действительно, книга производит очень странное впечатление, впрочем, именно такое, какое и должна производить обнародованная частная картотека. Очевидно, что в течение по крайней мере нескольких лет автор внимательно следил за действиями своего героя и с аккуратностью профессионального библиографа оставлял в компьютере или на карточках все известия о Разрушительнице наслаждений, как деликатно называли ее в просвещенных арабских сказках.
Могущественные деяния смерти Александр Лаврин продолжает заносить в реестр и сейчас. Объем информации вырос вдвое за те два года, которые книга лежала в издательстве. Любитель статистики узнает, что каждый год в мире умирает от 50 до 55 млн человек, что в 1990 году в Нью-Йорке было убито 2245 человек, что самому молодому убийце на земле 2 года, что в Руанде смертная казнь положена за "колдовство, приведшее к смертельному исходу", а в Иране — за "неоднократное употребление алкогольных напитков".
Впервые в "Хрониках" можно увидеть посмертные маски Бодлера, Бетховена, Дягилева, Модильяни, Троцкого, собранные вместе. Правда, воспроизведены они довольно плохо, но "Московский рабочий" проигрывал в качестве иллюстраций другим издательствам даже в золотые времена МК КПСС и "Красного пролетария".
Сведения об истории смертных казней и краткий очерк основных методов (сожжение, распятие, растворение в кислоте, посажение на кол, поедание крысой), очерки о знаменитых уголовных преступниках разных времен и народов, о самоубийстве, о похоронах и кладбищах собраны здесь в избытке, а завершается книга словарем избранных смертей от императора Августа до Юлиана Отступника.
Идея замечательна. Человечество занимается взаимным истреблением давно и вдохновенно, и в этом смысле тема смерти неисчерпаема. Великих мертвых гораздо больше, чем живых. Каждый из персонажей древней, новой и новейшей истории имеет не только дату рождения, но и дату смерти. Причем если обстоятельства рождения часто сомнительны, то смерть удостоверена историками, идет ли речь о Риме и Цезаре ("когда же он увидел, что со всех сторон на него направлены обнаженные кинжалы, он накинул на голову тогу и левой рукой распустил ее складки ниже колен" — далее по тексту) или о станции Астапово и Толстом. В спокойном 1909-м любое слово умирающего записывалось секретарем в надежде, что великий старик, так охотно учивший правильно жить, научит правильно умирать. Впрочем, урок был дан единственный: великим перед смертью лучше помалкивать.
Желание собрать под одной (черной) обложкой все упоминания о смерти — от статьи Кьеркегора до статьи 102 УК — кажется очень симпатичным и в то же время очень уязвимым. Трудно читать книгу, в которой именной указатель объединил бы Камю Альберта, писателя, и Кручину Николая, управделами ЦК, а список литературы поставил бы работы Гуревича и Шестова рядом со статьями "Маньяк выходит на охоту" и "Я нанесла ему восемнадцать ударов шилом".
Понимая это, автор предпочел в предисловии оговорить свой принципиальный эклектизм: "от строгих физических законов до пошлого анекдота — вот диапазон такой книги. Пусть каждый читатель найдет в ней то, что необходимо ему". Правда, человек, интересующийся театром смерти, будет, вероятно, разочарован краткостью криминальных описаний, а человек, интересующийся ее поэзией, найдет здесь слишком мало профессиональной философии и слишком много авторской.
Это мешает полностью насладиться работой Александра Лаврина, писателя и библиографа. Они (т. е. писатель и библиограф) друг другу немного мешают. Такова история книги — издательство заинтересовалось частным собранием сведений о смерти, почувствовав, что сведениями о любви читатели уже пресытились. Но для того чтобы превратить информационные файлы в книгу, автор вынужден был объединить их некой общей канвой. Многочисленные, но разрозненные истории он переложил собственными связками и выводами, которые едва ли можно отнести к самым удачным местам книги.
Именно в тех относительно редких случаях, когда в справочнике, энциклопедии, хронике прорываются авторские интонации, с ними хочется спорить. Энциклопедия смерти не может говорить только о смерти. Как в хорошей пьесе, Она неназываема и не может ставиться в центр повествования. Она не причина, а следствие, не кульминация, а этап. Она, если хотите, некий частный случай жизни.
Религиозные культы, посвященные смерти, имели в виду жизнь — реальную или загробную. Самые кровавые и на вид бессмысленные преступления совершались не ради смерти как таковой, а — как когда-то говорили — "во имя жизни". Во имя жизни и удовольствия. Так мы дойдем до смерти как до источника радости, покоя и освобождения. Что, впрочем, также будет неправдой.
Христианская книга о смерти написана давно. Что же касается наших атеистических размышлений по этому поводу, они всегда несколько ущербны. Смерть слишком важна и интересна для нас, но ровно до тех пор, пока мы не располагаем ни христианским, ни мусульманским, ни индуистским утешением.
Александр Лаврин приводит слова некоего французского врача: "Люди в наше время не только боятся смерти, но и не хотят о ней думать". Несколько иначе сформулировал это в "Обыкновенном чуде" Евгений Шварц: "Смерть, оказывается, груба. Да еще и грязна. Она приходит с целым мешком отвратительных инструментов, похожих на докторские. Там у нее лежат необточенные серые каменные молотки для ударов, ржавые крючья для разрыва сердца и еще более безобразные приспособления, о которых не хочется говорить".
Но вот мы и рискнули наконец заговорить о смерти, о ее инструментарии, о ее философии. Так, однажды пожелав говорить о любви, мы сказали: "любовь — не вздохи на скамейке и не прогулки при луне." Пока наши разговоры о смерти остаются на этом же уровне.
АЛЕКСЕЙ Ъ-ТАРХАНОВ