выставка живопись
В Русском музее проходит небольшая ретроспектива Татьяны Мавриной (1902-1996). Полсотни акварелей, сделанных за полсотни с лишним лет, с конца 1920-х до конца 1980-х, оказалось достаточно, чтобы представить художницу с "другой", нехрестоматийной стороны. Комментирует АННА Ъ-ТОЛСТОВА.
От официальной Татьяны Алексеевны Мавриной, заслуженного художника РСФСР, лауреата Госпремии СССР, единственного из советских иллюстраторов обладателя золотой медали Ганса Христиана Андерсена, наконец, просто автора картинок с гусями-лебедями и котами-котофеичами, известных каждому читателю сказок, народных и пушкинских, лет этак с трех, здесь почти ничего нет. Всего две "сказочные" акварельки — к "По щучьему велению" и "Сказке о семи Симеонах".
Остальное — из Мавриной неофициальной, вхутемасовки и "формалистки", фальковской ученицы и участницы разруганной критикой в пух и прах группы "Тринадцать". Свободная, местами откровенно французская — во славу фовистов и Дюфи — живопись, которую бдительная критика в 1931-м чутко квалифицировала как "вылазку буржуазных художников, сознательно работающих на западного потребителя". Вместо дейнековского оптимизма до одури — сдержанное обещание счастья, пространства, залитые неулыбчивым солнцем Марке. Букеты, в начале тридцатых даже менее энергичные, чем в восьмидесятые, когда она, уже не выходившая на улицу, писала принесенные друзьями цветы на фоне окна. Виды Москвы, которую не трудно перепутать с Парижем. Знаменитые "нюшки" (по преданию, само это словцо в художнический жаргон запустила Маврина) — по-ренуаровски дебелые и глуповатые, пышущие здоровьем дамы. Причем моделью тут послужила ни больше ни меньше Ольга Гильдебрандт-Арбенина. Обладательница ренуаровских форм, одна из роковых красавиц петроградского Серебряного века, вдохновившая Осипа Мандельштама на "Возьми на радость из моих ладоней", а Николая Гумилева — на "Сентиментальное путешествие", как раз входила в число "Тринадцати", потребителем которых в Ленинграде был вообще-то круг Михаила Кузмина. Так что можно даже подумать, будто и псевдоним Маврина был взят Татьяной, на самом-то деле Лебедевой, специально для ленинградской аудитории: чтобы с "нюшками" местного мэтра Владимира Лебедева не путали.
Это раннее мавринское, конечно же, буржуазное насквозь искусство дышит жаждой каких-то других жизни и живописи, тоской по какой-то богемной парижско-берлинской вольнице, которая у художников злополучной чертовой дюжины не состоялась да и не могла состояться. Ввиду чего годы безработицы, когда ее "взрослые" иллюстрации не принимало ни одно издательство, надо считать закономерностью, а пришедшую позднее, на волне государственной русофилии, славу — случайностью. И бесконечные поездки Мавриной по городам и весям Золотого кольца, с рисованием луковичных куполов и шатровых колоколенок, с собиранием икон, лубков и расписных прялок, что по официальной версии, после победы над космополитизмом и спущенной сверху модой на a la russe, трактовалось в духе "припасть к истокам", кажется теперь чем-то вроде матиссовских паломничеств в Марокко. И не почвеннический, а именно западнический эстетствующий глаз мог найти бог весть в какой дыре иконостас изографа Иоанна Тимофеева со сценой сотворения Адама и Евы прямо-таки в духе Таможенника Руссо (кое-что из уникальной коллекции икон, которую художница вместе со своими работами незадолго до смерти передала Русскому музею, тоже выставлено). Просто обстоятельства наконец сложились для Мавриной удачно: в пушкинском Лукоморье она обустроила свою собственную, пряничную, в городецко-хохломской цветочек Аркадию.