концерт классика
В Большом зале консерватории и концертном зале Чайковского состоялись два организованных московской филармонией концерта английского пианиста Питера Донохоу. Комментирует ВАРВАРА Ъ-ТУРОВА.
Лауреат Седьмого конкурса Чайковского Питер Донохоу стал в 1982 году тем импортным фаворитом публики, которые случались на каждом "чайнике", достаточно вспомнить Вана Клиберна или, из недавних, Фредди Кемпфа. Ленивый не написал тогда о пластичности, мягкости и прозрачности фортепианного звука мистера Донохоу. О его обаянии, остроумии, широте взглядов и вкусов (пианист начинал музыкальную карьеру отнюдь не с консерваторских парт, а с роли ударника в поп-группе) до сих пор ходят легенды.
Конечно, роялем он начал заниматься раньше, чем сел за тарелки,— с четырех лет, но до поры до времени экспериментировал чуть ли не со всеми музыкальными инструментами, включая клавесин и орган. Когда выбор инструмента стал очевиден, Питер Донохоу поступил в Парижскую консерваторию, где учился не у кого-нибудь, а у Оливье Мессиана — одного из крупнейших композиторов XX века. Кроме Чайковского-82, в его карьере был еще только один конкурс — Британский конкурс Листа, на котором он получил третью премию. При этом в техническом совершенстве пианист и сейчас мог бы составить серьезную конкуренцию многим конкурсным исполнителям.
Могу предположить, отчего этот удачливый, без видимых проблем пианист всю жизнь игнорировал самый простой и короткий путь к славе — международные соревнования. Когда его слушаешь, понимаешь — конкурсные стрессы неприемлемы для Питера Донохоу. Причем дело тут совсем не в слабых нервах. Просто обыкновенные для любого состязания интриги не имеют ни малейшего отношения к музыке, а это единственное, по отношению к чему пианист бескомпромиссен.
Вот, пожалуй, главное в его игре — он очень любит музыку. Эта любовь какого-то почти родственного характера — он опекает, оберегает и умиляется тому, что играет. Но без страстей, трепета, ужаса и дрожащих перед предметом обожания коленок. В Большом зале консерватории вместе с оркестром "Новая Россия" и Юрием Башметом за пультом Питер Донохоу играл Второй концерт Брамса. Сперва казалось, что душераздирающую романтику Брамса пианист не чувствует. Темпы часто ощутимо медленнее, чем обычно, где-то пианист чересчур осторожничает, не дает развернуться романтическим страстям, не дает слушателю насладиться их силой. Но несмотря на эти постоянные сдерживания, недоговаривания, недомолвки и полуулыбки ощущения после концерта гораздо сильнее, чем если бы музыкант рвал на себе рубашку. Оказалось, что все на месте — чувство, и чувствительность, и сентиментальность, и вкус.
Когда на концерте в зале Чайковского Питер Донохоу играл "Тринадцать прелюдий" Сергея Рахманинова, все звучало не так, как я привыкла это слышать. Там, где обычно играют медленно и со значением, он издавал какие-то раздраженные возгласы, кидал коротенькие фразы или вовсе пролетал мимо привычно важного. Там, где казалось бы невозможно было ожидать чего-то значительного, вдруг откуда ни возьмись появлялась мысль, смысл. Казалось, пианист всерьез взялся доказать, что "наше музыкальное все" Сергей Рахманинов на самом деле совсем не тот, за кого его выдавали сотни музыкантов уже полсотни лет. Причем это не вызывало ни малейшего протеста. А потом началась си-минорная прелюдия.
Он сыграл прелюдию ровно так, как ее всегда и играют. Медленно, трагически, безысходно, с высоким пафосом и глубокими мыслями. Возможно, потому, что все предыдущие прелюдии он играл как-то не всерьез, на си-минорной трудно было не заплакать. Но дело не только в контрасте. Просто выяснилась одна удивительная вещь. Все эксперименты и новаторства Питера Донохоу происходят не от желания пианиста выглядеть или звучать необычно. Видимо, обладая каким-то очень специально настроенным ухом, чутьем и чувством объективности, пианист словно вычищает из ушей слушателей тонны штампов, стереотипов и давления авторитетов. Мне теперь долго не захочется слушать те же самые прелюдии Рахманинова в чьем-либо другом исполнении — обидно снова обрастать неважными подробностями.