Это не полный список пострадавших Беслана, но зато достоверный. Российский фонд помощи гарантирует, что все люди, чьи имена напечатаны на этой странице, действительно нуждаются в помощи. В первую очередь мы собирали имена детей, оставшихся после захвата школы сиротами, детей, находящихся в больницах и нуждающихся в длительном и дорогом лечении. Мы искали имена их родителей или ответственных родственников, чтоб те получили помощь лично, минуя все эти чертовы комиссии по распределению помощи, мгновенно обрастающие чиновниками и представителями МВД и ФСБ, которые лучше бы террористов ловили, а не делили деньги.
Звонок у моего телефона был отключен все время моей командировки в Беслан. Неудобно, когда телефон звонит посреди плача на похоронах или в тишине сабат изара, дня поминовения. Звонок отключен, но телефон вибрирует в кармане каждые две минуты. И я знаю, кто звонит. Звонят добрые люди. Они хотят перевести деньги пострадавшим в Беслане детям, но не знают, как это сделать. Не только правоохранительная система, но и система социальной защиты провалена в России, не существует, не вызывает доверия. Звонит мой друг, директор "Нашего радио" Михаил Козырев, и просит совета, как без потерь передать пострадавшим деньги, собранные на телеканале НТВ марафоном "SOSтрадание". Звонит приятельница, занимающаяся туристическим бизнесом, спрашивает, как перечислить деньги, но только не на общие счета, а людям, лично в руки или на сберкнижку, к которой никто не может прикоснуться из начальства нашей коррумпированной страны. И еще много людей звонит с такими вопросами, а я не беру трубку.
Я стою посреди пустой комнаты в доме, где погибла мать и четверо детей. Мать и все ее дети. У этой женщины не было мужа, и дом, где траур,— это дом ее брата. Пустой большой дом, в разных комнатах которого, как бы перекликаясь друг с другом, то одновременно, то поврозь отчаянно плачут женщины.В Осетии принято на кровать покойного класть его портрет и любимые его вещи. Я стою перед застеленной белым покрывалом кроватью, а на кровати пять портретов, женщина и четверо детей. И пять аккуратных стопок одежды. Надо положить на кровать руки и сказать "рухсаг ут", слова, которые переводятся на русский как "царствие небесное", а буквально значат — "будьте светлыми". Я говорю "рухсаг ут" и слышу голос:
— Родиться в России — это уже наказание.
Оглядываюсь. В дверях молодая заплаканная женщина, сестра покойной. Она пришла рассказать. Она скажет две фразы, захлебнется слезами и уйдет. Вдвоем, сменяя друг друга, они расскажут, что покойная их сестра Залина подрабатывала няней и первого сентября должна была отвести в школу четверых своих детей и присмотреть еще за чужим совсем маленьким ребенком. И их всех взяли в заложники. Когда пришел Руслан Аушев и вывел женщин с грудными детьми, Залина вышла из школы, отдала чужого ребенка, которому была няней, а потом вернулась в школу к своим детям — девочке и трем мальчикам. Чтобы вместе погибнуть. Я молчу. Я думаю ужасную мысль о том, что в этой семье мы не можем никому помочь, что помочь некому.
Тем временем руководитель Российского фонда помощи Лев Амбиндер неделю уж как пытается вытрясти списки пострадавших из местной администрации. Но списков нет. Или не налажена паспортная система? Или просто никто ничего не умеет делать? Или скрывают цифру погибших?
Мы идем в учительский комитет по оказанию помощи пострадавшим. Тот самый комитет, который на основе школьных журналов, телефонных звонков и обхода домов составил альтернативные списки пострадавших, да так, что пострадавших оказалось значительно больше, чем врет нам власть.
Мы сидим в небольшой комнате с председательницей этого комитета учительницей Еленой Кацумовой, и та рассказывает.
Про девочку Светлану Чеджемову, которая успела убежать, пока боевики сгоняли детей в школу, а мать ее не успела.
Про мальчика Сергея Караева, который взят был из детского дома, но во время штурма погибла его приемная мать.
Про мальчика Ацамаза Кусова, который жил с бабушкой и дедушкой, но бабушка погибла, и остался у Ацамаза только дед.
Про мужчину. Про взрослого мужчину Константина Аликова, у которого погибла в школе жена, а он остался один с тремя дочерьми. Про мужчину, которому дочь Мадина рассказывает, что будила маму после штурма, но не могла добудиться.
Про девочек Марину и Зарину Дзампаевых, у них погибла мать.
Про девочку Агунду Хаджиеву, которая лежит в больнице в Москве и у которой погибла мать.
Про семью Цкаевых, где погибли мать и дочь и мужчина остался один с четырехлетним сыном и семимесячной дочерью.
Про учительницу осетинского языка Алену Дзуцеву, которая погибла, оставив двухлетнюю дочку.
Рассказывает и рассказывает. В другое время каждой строчки здесь хватило бы на целую полосу Российского фонда помощи.
Таксист, который везет меня из Беслана, выслушав мои рассказы, говорит со свойственной кавказцам патетичностью:
— Ты святое дело делаешь, корреспондент! Но ты понимаешь, что будешь проклят, если собранные тобой деньги не дойдут до пострадавших детей?
Я понимаю.
ВАЛЕРИЙ Ъ-ПАНЮШКИН