Крупному бизнесу перед обсуждением бюджета на 2022–2024 годы в Госдуме легко удалось отбить попытку государства значительно повысить корпоративные налоги на компании с крупными дивидендными выплатами. Эта легкость заставляет думать, что вопрос на порядок сложнее: возможно, в реальности власти впервые за последние годы понадобились от бизнеса не налоги, а что-то более серьезное. Вернее, не столько налоги.
Фото: Getty Images
Фото: Getty Images
История с внезапным возвращением государства к теме корпоративных налогов, случившаяся в сентябре 2021 года, могла бы в принципе выглядеть как рядовой и незначимый эпизод в многолетнем и обыденном стратегическом противостоянии правительства и крупного бизнеса в вопросе объемов налогового перераспределения. За последние 20 лет, даже если рассматривать только Россию, можно вспомнить десятки сходных эпизодов примерно такого же масштаба, да и в мире вряд ли дружественное (поскольку речь идет о деньгах) взаимодействие крупных компаний и госаппарата вокруг налоговых платежей в долгосрочной перспективе является, в сущности, тем, из чего это взаимодействие в основном и состоит,— остальное можно рассматривать как дополнение к этой борьбе, давно уже технологизированной и малоэмоциональной. Буквально в то же время, когда Минфин РФ уже по завершении основного этапа составления трехлетнего бюджета на 2022–2024 годы без предварительных объявлений заявил в «бюджетный пакет» законопроекты о повышении ставок НДПИ, ряда других налогов для отдельных экспортирующих отраслей (металлургия, производство удобрений, майнинг) и о повышенной ставке налога на прибыль для компаний, выплачивающих крупные дивиденды, в остальном мире обсуждался — без крупных потрясений — принцип минимального налога на прибыль в 15% для большинства налоговых юрисдикций мира.
И когда премьер-министр Михаил Мишустин в сентябре 2021 года на совещании с Российским союзом промышленников и предпринимателей (РСПП) очень легко отказался от «налога с повышенных дивидендов», очень легко было принять происходящее за еще один — в буквально бесконечной череде — раунд вечной игры: правительство тактическими ходами стремится увеличить эффективные налоговые ставки, бизнес в том числе и на этом уровне играет на другой стороне. Эта легкость, впрочем, и должна была насторожить присутствующих, тем более что премьер-министр довольно подробно объяснил, почему он не желает «считать деньги в чужих карманах» (здесь министр финансов Антон Силуанов должен был бы поморщиться, если бы не был, очевидно, соавтором этого тезиса) в терминологии, в которой обычно в России налоги не обсуждают. В частности, Михаил Мишустин почему-то связал обсуждение НДПИ и дивидендов сырьевых компаний одновременно с темами бедности, инвестиций и декарбонизации экономики (через три недели первый вице-премьер Андрей Белоусов в интервью “Ъ” довольно подробно рассказывал о том, как в Белом доме связывают эти темы). Уже к концу сентября стало понятно, что «по очкам» выиграл скорее бизнес — РСПП довольно легко отбил основные не устраивающие его предложения о повышении налогов, сохранились лишь те инициативы Минфина, которые создают механизм постоянного изъятия явно конъюнктурных и случайных сверхприбылей из корпоративного дохода, причем во временном режиме это делалось через налоговые пошлины уже с начала 2021 года и не вызывало протестов. Однако проигравшим, что не так очевидно, себя не считает и правительство. Тема повышенных налогов с корпоративных прибылей экспортирующих компаний, как выяснилось, является «завершенной» до 2023 года, а отказ от немедленного введения «ретроспективного», зависящего от агрессивности дивидендной политики последних пяти лет, повышенного налога на прибыль, по сути, является частью предложения к РСПП обсудить с Белым домом гораздо более серьезную тему. Ее можно считать даже не столько «налоговой», сколько общей темой обсуждения модели развития экономики после 2024 года, в которой налоги лишь часть вопроса.
Напомним, что уже с начала 2012 года в России де-факто действует не зафиксированный в законодательстве, но неоднократно декларированный и в принципе вполне исполняющийся на практике принцип стабильности налогообложения, синхронизированный с президентскими выборами. Хотя ни «четырехлеток», ни «шестилеток» в Белом доме не объявляют, ставки основных прямых и косвенных налогов стараются не менять — в 2018 году, например, власть прямо продекларировала, что действующие налоговые ставки сохранятся до 2024 года. Введение 15-процентного НДФЛ с высоких личных доходов (в виде дополнительных 2% НДФЛ с целевым назначением — в фонд, призванный оплачивать дорогостоящие расходы детского здравоохранения) было скорее исключением, призванным подчеркнуть общее правило,— это был явный способ «откупиться» хотя бы на время от многолетнего давления на правительство со стороны сторонников прогрессивного налогообложения доходов физлиц, поддерживаемых предположительно (но тут мы вряд ли ошибемся) большинством населения страны, знающего, что прогрессивный НДФЛ — социальная реальность большинства развитых экономик.
Происходящее, отметим, не означает, что правительство не изменяло фактические ставки уплачиваемых бизнесом налогов. В течение всего последнего десятилетия эффективная ставка налогообложения медленно росла — всегда за счет роста эффективности налогового администрирования Федеральной налоговой службой. Сейчас Россия — юрисдикция, в которой налоги собираются в сравнении с большинством стран мира лучше, а не хуже, и этот резерв повышения налоговых сборов в стране близок к исчерпанию. Однако если говорить о ситуации сентября 2021 года, то РСПП явно было на что раздражаться. Бюджет 2021 года — один из лучших по исполнению бюджетов за все годы существования этого понятия в РФ: несмотря на продолжение пандемии коронавируса, он профицитен, профицит де-факто запланирован на ближайшие три года вперед, основные цели программы заимствований Минфина — предоставление возможностей для развития финансового рынка, а не затыкание дыр. Фонд национального благосостояния заведомо превысит в 2022 году 7% ВВП. ЦБ и Минфин настаивают сейчас на том, чтобы порог, при превышении которого средства ФНБ могли бы быть инвестированы в экономику РФ, а не вложены в зарубежные инструменты, был увеличен с 7% до 10% ВВП — в основном для того, чтобы дополнительными госрасходами не подстегивать инфляцию, но также и потому, что правительство не видит смысла в самостоятельных крупных госпроектах на бюджетные инвестиции. Иными словами, именно в 2021 году говорить о том, что в стране не хватает денег и поэтому нужно увеличивать налоги с производителей удобрений, ГОКов и металлургов, странно. При чем тут справедливость, выбросы в атмосферу углекислоты, экология и борьба с бедностью? Не является ли это просто сиюминутной риторикой для власти, всегда находящей пафосные аргументы для усиления давления на бизнес? Но если это так, то почему государство так держится за стабильность налогов до 2024 года, имея совершенно неотразимый в глазах общества повод для их повышения? Во всех странах ОЭСР совершенно открыто говорят о том, что налоги по итогам коронавирусной пандемии будут повышаться неизбежно (причины, по которым их де-факто снижали — трансфертами, выплатами, налоговыми скидками — в разгар пандемии в том числе в России, очевидны: совместить пандемию и спад ВВП слишком рискованная игра). В России необходимость этого шага явно меньше, чем в ЕС, США, большинстве развивающихся стран, поскольку по крайней мере предшествующие волны пандемии экономика страны прошла относительно спокойно и без огромных потерь даже с учетом сильной (через углеводородный экспорт) интегрированности в мировую экономику. Тем не менее такая постановка вопроса никого бы не удивила. Однако и президент Владимир Путин, и Михаил Мишустин, и Андрей Белоусов, и Антон Силуанов осенью 2021 года говорили о ситуации вокруг сырьевых налогов совсем не это — и происходящее заставляет считать вроде бы рядовой эпизод с «налогом на повышенные дивиденды» более серьезной историей, чем обычно, и ждать ее более нестандартного развития.
Аргументировать эту версию мы можем несколькими блоками соображений, вытекающими из контекста событий и объяснений правительства о том, что происходит.
Первый блок — «наскок» власти на майнинг, металлургов и производителей удобрений является первым подходом к будущей новой версии интеграции экономики РФ в «постковидную» реальности мировой экономики, которая начинается прямо сейчас. То, чем предполагает заняться мир после пандемии, не скрывается — и это, видимо, вполне «весь мир», поскольку после прихода к власти Демпартии в США радикальных и системных разногласий в политических системах большинства стран G7, в сущности, нет. Вне зависимости от того, верят ли в России в «глобальное потепление» или нет, декарбонизацию — борьбу с выбросами в атмосферу — не остановит ни европейский «газовый кризис» этого года, ни угольный кризис в Китае, ни другие события. Экономика страны может адаптироваться к этому процессу или не адаптироваться — выбирать, собственной, ей.
То же самое, но уже в меньшей (хотя и существующей) связке с мировым контекстом касается и тем доходного неравенства, бедности и эффективности социальных программ. Вопрос, судя по всему, даже не в том, какие объемы налоговых платежей должны в 2024–2030 годах, по мнению властей в РФ, требоваться для более или менее эффективного сокращения крайней бедности, а в том, что сокращение этой бедности, с точки зрения правительства,— шаг, необходимый для сохранения стабильности, политической власти (странно было бы ожидать от госаппарата игнорирования таких угроз) и деловой атмосферы. Да, в России уже несколько лет разговоры о «пересмотре итогов приватизации» являются уделом маргиналов — их заменила тема «пересмотра повышения пенсионного возраста». Борьба с бедностью — не воображаемой (число людей, полностью удовлетворенных своими доходами, даже в Кувейте, Сингапуре и Швейцарии исчезающе невелико, не говоря уже о США, ЕС, а о России нечего и думать), а реальной — явно считается в Белом доме мероприятиями, в том числе в пользу РСПП. Диалог о том, как это участие может выглядеть,— явная тема 2022–2023 годов. Для страны со столь высоким подушевым ВВП, как в России, увлеченность российских студентов южнокорейским сериалом «Игра в кальмара» показательна: проблемы слишком узнаваемы.
Но не менее важно и то, что РСПП в 2012 и РСПП в 2021 году — это объединения собственников и работодателей с разной ролью в экономике и в различающихся взаимоотношениях с государством. За все это десятилетие статус крупных частных компаний в экономике оставался для власти де-факто фигурой умолчания. При этом нельзя сказать, что компании в экономике РФ стали радикально сильнее или слабее — они стали другими, их роль (сильно искажаемая развитием госсектора) меняется и будет меняться. В первую очередь потому, что пока еще не очень, но уже достаточно заметно изменилась сама экономика. Переход в 2014–2015 годах от модели, ориентирующейся на привлечение прямых иноинвестиций, к модели с инвестированием из частных сбережений домохозяйств внутри экономики — одно из главных и пока недооцененных событий десятилетия, у которого есть много не только приятных всем аспектов. Но место старых крупных компаний в этой экономике будущего десятилетия — вопрос, на который явно ищется ответ. Власть в РФ свои идеи по этому вопросу косвенно закладывает в систему «национальных целей развития», которые де-юре касаются только госсектора, но призывает бизнес (используя довольно неорганичный для бизнеса язык в этом вопросе, но это лишь часть проблемы) обратить внимание на эту повестку. События сентября 2021 года в этой связи — во многом частная проекция этого идущего пока не слишком публично диалога. Но он точно будет продолжаться, поскольку важен всем сторонам — дело ведь не только в налогах.