премьера опера
В Большом театре состоялась премьера оперы Сергея Прокофьева "Огненный ангел" в постановке того же тандема, что и прошлогодняя "Турандот",— режиссера Франчески Замбелло и сценографа Георгия Цыпина. Рассказывает СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.
"Огненного ангела", которого Прокофьев написал в 1927-м, то есть еще в эмиграции, в Москве не ставили никогда. Между тем эта опера, действие которой происходит в Германии XVI века, имеет к Москве самое непосредственное отношение. Ее либретто (написанное самим композитором) восходит к нашумевшему роману Валерия Брюсова, который фактически перенес в эпоху Лютера скандальную любовную историю, в конце 1900-х вызвавшую большой резонанс в московских литературных кругах. Главная героиня романа одержимая бесом, противоречия истеричка Рената списана с Нины Петровской, которая была подругой сначала Андрея Белого, а потом самого Валерия Брюсова. Бродячий гуманист-рыцарь Рупрехт, главный герой и повествователь,— это сам Брюсов. А полуюродивый граф Генрих, которого Рената приняла за пленительного Огненного Ангела, являвшегося ей в мистических видениях, но потом шибко в нем разочаровалась,— недобрая карикатура на Андрея Белого.
Ни московского Серебряного века, ни уж тем более ренессансной Германии, однако, в спектакле не сыщешь. Франческа Замбелло решила вновь разыграть полюбившуюся ей тему "тоталитаризм и личность", перенеся действие куда-то в конец советских 1920-х. Самое лучшее в получившейся из этого замысла постановке — оформление сцены: цыпинские декорации и свет, размеченный англичанином Риком Фишером. Георгий Цыпин выстроил на сцене подобие угрюмого двора-колодца с досконально выделанным облупленным архитектурным декором — и даже с прилепившейся к одной из стен застекленной лифтовой шахтой. Лифт работает. На нем на сцену спускается бессловесный Огненный Ангел, пантомимически иллюстрируя рассказ Ренаты о ее нежной дружбе с небожителем. А в финале стены "домов" раскрываются и разъезжаются, шахта отходит от стены, заливается слепящим белым светом и принимает в себя Ренату. Которая на том же лифте возносится куда-то вверх — так изображается ее предполагаемое сожжение на костре. В опере, где драматического начала значительно больше в самой музыке, чем в изображаемых событиях, декорации сыграли свою собственную драму: с помощью постоянно варьирующегося света они смотрелись то серо-бетонными, то отлитыми из серебра, то льдисто-прозрачными, как венецианское стекло.
Полупрозрачность декораций, однако, работала и на довольно банальные режиссерские решения: в сценах одержимости Ренаты на декорациях мелькали гигантские тени пляшущих за ними "злых духов". Зрелище, не лишенное любопытности, но решенное самым предсказуемым образом: все силы зла облачены в развевающиеся длиннополые шинели и фуражки. Только духи в белом, а радикально борющийся с ними инквизитор — в черном, да притом поигрывает полицейской дубинкой. Остальные костюмы, созданные Татьяной Ногиновой, не отстают: Рупрехт в пыльных галифе и свитере, трактирщик во френче, монахини в пролетарских косыночках, гадалка выряжена цыганкой и т. д. Выбиваются только более фантазийные Фауст и Мефистофелес (особенно колоритен последний — с комически преувеличенной тучностью и рожками на лысой голове), Агриппа Неттесгеймский в халате и аббатиса в образе гимназической классной дамы.
Вся эта "тоталитарная" стилистка работает в спектакле слабо, прежде всего потому, что массовых сцен в нем немного. Вплоть до самого финала одиночество главных героев нарушают только короткие появления эпизодических персонажей — или те же персонажи, с непонятными намерениями появляющиеся всей толпой и бессмысленно прохаживающиеся по сцене. Пока сценическое действие в основном сводится к бесконечным диалогам Ренаты и Рупрехта, изображение их взаимоотношений в стилистке a la Sovetique преподносится с помощью настолько затасканных общих мест, что за режиссуру становится совсем неловко. С самого начала на сцене маячат, подтверждая худшие опасения, две железных кровати, и на одну из них Рупрехт таки заваливает свою спутницу, брыкающуюся голыми ногами. Позже мы видим черностенную выгородку с железным умывальником и все тем же "койкоместом", в которой герои продолжают уныло препираться, отводя душу в малоуспешных чернокнижнических развлечениях. В особо патетических местах типа сцен ворожбы в изобилии возникают, разумеется, обильные клубы бутафорского дыма, а гадалка таскает с собой по сцене клетку с живым черным котом. Несравнимо более сильное впечатление, чем весь остальной спектакль, производит финал с великолепной сценой массового беснования монахинь (в которой, кстати, превосходно выступает хор) и пресловутым "огненным вознесением" Ренаты.
Ренату пела на премьере украинка Оксана Кровицкая, тяжеловесное драматическое сопрано которой можно было расслышать с некоторым трудом и в основном на визгливых верхних нотах — оркестр Большого на этот раз играл очень ладно, но совершенно не был расположен делать уступки певцам. Исполнительница, правда, подкупала очень неплохой (едва ли не лучшей) актерской работой, что, правда, не делало ее Ренату особенно симпатичной. Ее истеричные метания из одной крайности в другую, обнажающие какой-то кошмарный надлом личности, выглядели настолько отталкивающе правдоподобными, что ее кавалеру можно было только искренне посочувствовать. Сам Рупрехт в исполнении Вадима Алексеева был сыгран несколько простовато, но зато был самой колоритной и самой располагающей вокальной работой в спектакле. Настолько, что даже сглаживалось печальное впечатление от второстепенных партий. Из них впечатляет разве что балагурящий Мефистофелес (Вячеслав Войнаровский), да и тот в основном благодаря явной буффонаде. Эта сардоническая буффонада неожиданно попадает в тон. Огненный Ангел, которым инспирированы все припадки Ренаты, и его "воплощение" граф Генрих играются безмолвным персонажем (Максим Меркулов) в канареечном плаще, который, появляясь на сцене, явно пытается сделать вид, что он тут ни при чем и что все сами виноваты в своих нелепых заблуждениях и метаниях. Это придает всей опере оттенок грустноватой иронии — почти каждый апеллирует к своим собственным ангелам или демонам, а те оказываются всего-навсего невнятными и немыми тенями.