"Автобиография" Гилберта Кита Честертона настолько необычна, что исследователи творчества писателя даже советуют перед тем, как к ней обратиться, все же прочитать что-нибудь из современных жизнеописаний писателя. Возможно, опасаются, что неподготовленного читателя ослепит солнечный свет от первых же страниц. Возможно, надо предварительно вооружиться всеми теми бесконечными фактами и подробностями, которые мы уже привыкли получать, лениво перелистывая страницы всезнающих биографий. Например, узнать о том, что этот "человек-гора", как шутливо называл его Бернард Шоу, был серьезно болен и что смерть его в 62 года не была неожиданной. То есть уточнить ту философскую глубину, что стоит за веселостью и оптимизмом "Автобиографии", написанной в 1936-м — в последний год жизни Гилберта Кита Честертона. Или чтобы предупредить о том, что его лучшие друзья — кумиры и светочи — брат Сесил и поэт Хилари Беллок, по мнению исследователей, не всегда положительно на него влияли: тянули добродушного родственника в сторону злой и резкой сатиры. А также несколько умерить прыть получившегося из соавторства волшебного существа, которое все тот же острослов Шоу обозвал "Честербеллоком".
Но на самом деле исследователи так нервничают, поскольку в "Автобиографии" нет привычной для этого жанра хронологии. Дело в том, что писатель Честертон, прославившийся как нетрадиционный биограф, всегда предпочитал яркость создаваемого образа точности фактов. Так, в его первом биографическом труде имя главного персонажа поэта Роберта Браунинга лишь "местами вкраплено". И если он так писал о Чарльзе Диккенсе и Роберте Льюисе Стивенсоне, то почему делать исключение для собственной персоны? Главы в его биографии называются "По слухам", "Как быть болваном", "Как быть безумцем", "Друзья и дурачества". Собственно, и предисловие к книге "Чарльз Диккенс" — самой знаменитой из его биографий — вполне можно отнести и к его личной истории. Писатель попросил своих читателей немного потревожить тень Данте и подредактировать знаменитую цитату "Оставь отчаянье, входящий сюда".Оставить отчаяние оказывается не так легко. Потому что Гилберт Кит Честертон в этой книге, как и в своих богословских трактатах, словно проводник Вергилий, зовет читателя в долгий путь. Для самого автора это уже проторенная дорожка, в конце которой идеал детства. Он и не отрицал, что основал свою социальную философию на детских глупостях. Для него эту "Автобиографию" можно было бы закончить на первой же главе о детстве. Все, что следует дальше: общение со знаменитыми писателями, участие в политической жизни Англии, путешествия — значит для него "гораздо меньше, чем папин кукольный театр на Кэмден-хилл". Он, конечно, готов идти вперед — "наводнять мир миллионами эссе", быть новатором детективного жанра и заядлым спорщиком, но в то же время он всегда помнит о дороге назад. Эту разницу между "вперед и назад" он всегда хочет ощущать — и в серьезных вопросах, и в полушутливых воспоминаниях о тех временах, когда слово "почтенный" еще не было ругательством, когда оптимизм не был равен дешевому "предвкушению успеха" и даже лицемерие было честнее. Тогда достойная дама, дабы не прослыть чванливой, отпускала карету за несколько домов, а не "садилась в чужой 'Роллс-ройс', чтобы соседи не подумали, что она скромничает".
В литературных вкусах подобные противопоставления были не менее яркими. Так, писатель Честертон не мог понять, откуда взялась эта модернистская мода на многозначительную незаконченность фразы: "Какой мир нелепицы породил мнение, что искренность неразрывно связана с косноязычием!" Его удивлял "туманный пессимистический фон" современной словесности. Что уж говорить, что историческая (дружеская — по версии отечественных литературоведов) встреча Честертона и Николая Гумилева привела к полному непониманию. "Русский безумец" предложил коллеге стать правителем Англии: "Италию он отвел Габриэле Д`Аннунцио, Францию — Анатолю Франсу". Такое отрицание полета, конечно, сходило за ретроградство и несмелость. Искусство ушло вперед, и даже священное для Честертона детство оказалось смешано с психоанализом. Да и детективный бунт писателя Честертона — автора цикла произведений об отце Брауне — признан классикой. В одной из глав писатель рассказывает, как назло модернистам, приехав в Италию, читает бульварную "Смерть в аэроплане", а не условное эстетское "Утро во Флоренции". Но теперь-то бунтовать — значит в метро читать не детективчик, а "Новый мир". Однако свой "путь назад" Гилберт Кит Честертон, что называется, застолбил. Историю его оптимизма до сих пор читают как загадочный детектив. А честертоновский тип мыслителя остался в истории наравне с уайльдовским и розановским. Только вот примерить его плащ афористичного оптимизма оказывается не легче, чем протиснуться через ушко розановского скепсиса.
Гилберт Кит Честертон. Человек с золотым ключом / Перевод с английского, составление, предисловие, комментарии Н. Трауберг. М.: Вагриус, 2003 (серия "Мой ХХ век")