«По 50 человек каждые сутки умирают в Астрахани»

В июне 1830 года на юге России началась холерная эпидемия. В стране пришлось срочно организовывать временные больницы, обязывать работать в них студентов-медиков и вводить запрет на въезд в Московскую губернию. Жители Первопрестольной без всяких приказов свыше самоизолировались. Однако во время следующих эпидемий власти действовали совершенно иным образом. И в 1910 году холера распространилась на 72 губернии и области, унесла 109 560 жизней и очень дорого обошлась отечественной экономике.

«С такими правителями недалеко пойти можно»

В России веками не было ничего более постоянно ожидаемого, но случающегося неожиданно, чем войны и эпидемии. 4 сентября 1830 года император Николай I в рескрипте, данном министру внутренних дел генерал-адъютанту А. А. Закревскому, сообщал:

«Открывшаяся в половине июня сего года в сопредельных с Персией провинциях Наших болезнь, известная под названием холера морбус, при всех мерах и попечениях, к прискорбию Моему, распространилась по обеим сторонам Кавказа, в Астраханской, Оренбургской и Саратовской губерниях и земле Войска Донского».

На А. А. Закревского была возложена обязанность возглавить Центральную комиссию, созданную для борьбы с эпидемией. Царь предписал министру отправиться в места, «объятые холерою», и «действовать с совершенною властью и предпринимать решительные меры, каких только потребуют обстоятельства и надобность».

А. А. Закревский, как писали современники, скакал по губерниям, шумел, кричал, ругался, бушевал… Но было поздно — холера расползлась по стране. И уже в конце лета оказалась под Москвой. Правда, царь об этом еще не знал.

По свидетельству Максима Герасимова, священника Казанской церкви в селе Коломенское, в последних числах августа и в течение всего сентября он не раз ходил на барки, проплывавшие около его села по Москве-реке, по призыву больных, на них находившихся, для исповедания и приобщения святых тайн.

«О припадках болезни не объявлял начальству,— оправдывался священник,— потому что не только не почитал болезнь исповедавшихся припадками холеры, которых же в то время не понимал, но даже и не слыхал о болезни. Припадки же сии только тогда мог почитать признаками болезни холеры, когда она стала известна и по слуху, и по собственному замечанию над больными, бывшими гораздо после в деревне Кожухове в карантине».

В октябре А. А. Закревский писал из Казани своему другу генерал-адъютанту П. Д. Киселеву, в то время управлявшему Дунайскими княжествами:

«Я забочусь и хлопочу по холере, и, благодарение Богу, во всех местах уменьшается и не так свирепствует, как прежде; но жаль, что впустили сию болезнь в Москву и при появлении оной никто не хотел верить, и оттого предприняли меры поздно.

Не могу от тебя скрыть, что теперь насмотрелся я на правителей губерниями, которые в бедственных случаях ни распоряжать, ни найтиться не могли.

Не смотря, что дал им подробные на все наставления в те губернии, где показалась холера, но и за всем тем были нерачительны и о всяком вздоре, как ефрейторы, спрашивали. С такими правителями недалеко пойти можно при всем усердном желании и ничего от них путного ожидать нельзя».

Но что могли «путного» предпринять губернские правители, когда тысячи крестьян из разных губерний, ежегодно в начале лета отправлявшиеся бурлачить на Волгу, узнав, что в Саратове появился «мор» и нет работы, хлынули обратно в свои деревни, разнося заразу? Кто мог остановить купцов и покупателей, разъехавшихся по окончании Нижегородской ярмарки по всей стране?

«Татары не отстали от православных»

Однако обыватели, как это случалось и много позднее, не сразу поверили в опасность холеры. 5 сентября 1830 года дипломат екатерининского времени надворный советник в отставке Ф. Л. Кристин писал из Москвы графине С. А. Бобринской, проводившей лето в Тульской губернии:

«Нас чрезмерно пугают холерой: по 50 человек каждые сутки умирают в Астрахани, по 30 в Саратове. Послали докторов, учредили кордоны; уверяют, что зараза уже и в Тамбове, а вчера говорили, что богатый Нижегородский купец ехал с двумя сыновьями — один умер дорогой, другой при самом въезде в Москву».

Но через неделю в Первопрестольной начался переполох, так как появились первые заболевшие и умершие.

«Многие уезжают в Смоленск и Петербург,— сообщал в очередном письме Кристин,— и Москва пустеет, как в 1812 году. Не одни только богатые люди покидают ее; вот уже четвертый день как рабочие бросают дело и тысячами уходят назад в деревни».

Чеснок сначала страшно подорожал — до 40 руб. за гарнец (3,28 л), а потом вообще исчез из продажи.

(Для сравнения: в то время в Москве пуд ржаной муки 1-го сорта стоил 1 руб. 55 коп.).

Во всех домах принялись запасаться всем тем, что в те времена считалось лучшими обеззараживающими средствами,— дегтем, хлористой известью, уксусом, камфорой, мускусом. Некоторые москвичи переусердствовали в первые же дни: кто-то перепил дегтярной воды до рвоты; кто-то облысел, потому что мыл голову хлорной водой; кто-то надышался хлоркой, потому что по всем комнатам расставил тарелки с хлористой водой, а на шее носил мешочек с хлористой известью; у кого-то приключилась лихорадка от натирания по утрам и вечерам всего тела оливковым маслом…

А холера распространялась, и по городу загромыхали повозки с покойниками.

Е. П. Янькова, правнучка историка В. Н. Татищева, прожившая все холерные месяцы в Москве, вспоминала:

«Почти во всех домах затворились ворота; боялись ходить по улицам, выезжали в крайних случаях, и каждый опасался принять кого-нибудь к себе в дом. Я велела затворить ворота и никого не стала принимать; ставни на улицу у меня закрыли, чтобы стук от фур, которые ужасно стучали, был не так слышен, и я перебралась с Грушею в те комнаты, которые выходили на двор: там мы все и сидели. Дворецкий мой только один раз в неделю ходил на рынок закупить что нужно для стола, и, кроме кашицы или супа и куска жареной курицы, мы более месяца ничего не ели… Весь город точно разъехался или вымер, редко-редко кто проедет или пройдет, везде затворены ворота, закрыты ставни и завешены окна».

Но московская администрация была обязана действовать. Военный генерал-губернатор Д. В. Голицын созвал медицинский совет из 20 докторов. Москву разделили на 20 округов, по числу полицейских частей, и в каждом открыли холерную больницу на 25–50 коек. Надзирать за ситуацией в округах наряду с врачами добровольно взялись «лица из почтеннейших граждан Москвы». В помощь им московский митрополит Филарет назначил 20 человек из черного и белого духовенства. Кроме городских больниц было устроено в разных районах еще несколько заведений на частные пожертвования.

Правда, не все врачи оказались готовыми близко познакомиться с малоизученной болезнью. Историк, товарищ обер-прокурора Святейшего синода Ю. В. Толстой писал о них:

«Когда в 1830 году в Москве появилась страшная гостья… индийская холера-морбус, отважнейшие из московских докторов щупали пульсы своих больных сквозь вымоченные в уксусе полотенца, придерживая перед носом банки с хлоровою известью.

Большею частью медики останавливались на пороге холерных палат и предписывали лекарства, осматривая языки больных в зрительные трубки».

Но на помощь были призваны студенты закрывшегося на время эпидемии Московского университета.

«Все казеннокоштные студенты (бюджетники того времени.— "История") медицинского факультета, не исключая даже и вновь только что поступивших, в числе 70-ти человек размещены были по вновь устроенным холерным больницам, и что всего удивительнее, что ни один из этих студентов, не смотря на страшную эпидемию и постоянное обращение с труднобольными и умирающими, не почувствовал даже ни малейшего признака этой болезни,— вспоминал университетский товарищ В. Г. Белинского Н. А. Аргилландер.— Мы, от нечего делать, ходили неоднократно с Белинским по этим холерным больницам к студентам-медикам и пили с ними постоянно прямо из бочек чуть ли не ковшами больничное красное вино, что, может быть, нас и предохраняло».

Вино в больницы безвозмездно поставляли московские купцы. На мясо, муку и дрова были установлены твердые цены. Для малообеспеченных открыли нищепитательницы — бесплатные столовые. Выздоровевшим беднякам при выходе из больниц выдавали деньги, теплую одежду. Митрополит Филарет пожертвовал 1 тыс. руб. на устройство благотворительного учреждения при Троицкой церкви. Московской архиерейской кафедрой был учрежден Временный комитет о пособии бедным, в обязанности которого входила помощь бедным лицам духовного звания и светским чинам, служившим в духовном ведомстве,— канцелярским чиновникам и низшим служителям Консистории, «коих с семействами оказалось уже более ста душ, имеющих нужду в пособии, которое и сделано им единовременно, впрочем, должно продолжаться с рассмотрением». «И всякого звания бедным, где и как окажется нужно и возможно»,— наставлял митрополит Филарет. В распоряжение комитета было предоставлено 5 тыс. руб.

Известный русский статистик конца XIX века В. М. Остроглазов писал:

«Фамилии Шепелевых, Кавелиных, Ростопчиных, Нарышкиных, князей Урусовых, Лазаревых, Шиповых, князей Голицыных, Дурасовых и пр. встречаются в списке жертвователей, и некоторые из них по нескольку раз. И жертвы их равняются десяткам тысяч рублей».

Списки жертвователей публиковались в «Ведомостях о состоянии города Москвы» — специальной «холерной газете», которую во время эпидемии издавал знаменитый историк М. П. Погодин.

Министр А. А. Закревский, находясь в Казани, получил один из выпусков «Ведомостей» и с возмущением писал камергеру Императорского Двора Н.А. Муханову, который тогда в Москве контролировал работу Медицинской конторы:

«Право, списки в целый лист о пожертвовании нескольких аршин холста или фунта хлоры не стоят печати и нисколько не занимательны для России… Во всех других городах, где свирепствовала холера, купечество и прочие сословия делали сравнительно гораздо значительнейшие пожертвования, не имея надежды видеть имена свои провозглашенными в журналах. Например, Казань не Москва, но при первом появлении болезни здешнее купечество без всякого постороннего влияния внесло более 5 т. руб. для бедных, а по приезде моем еще 25 т. руб.; некоторые же из граждан на свой счет учредили и содержат временные больницы во всех кварталах города… Татары в этом случае не отстали от православных».

«Город оцеплен, но не так»

10 тыс. руб. пожертвовал москвичам Николай I. Но, ободрив их своим неожиданным приездом в Белокаменную 29 сентября 1830 года, царь, увидев масштабы бедствия, приказал город «запереть».

1 октября 1830 года Ф. Л. Кристин писал:

«Город оцеплен, но не так, чтобы нельзя было пробраться через заставу, потому что за деньги можно войти и выйти. Плохо приходится только людям, едущим в экипажах, потому что они должны иметь дело с начальником заставы, которого нельзя подкупить, как полицейских драгун, набивающих себе карманы от бедных крестьян».

По границе Тверской губернии с Московской кордонную линию было предписано занять полкам 1-й уланской дивизии. Пикеты расположились по всем дорогам, ведущим из Московской губернии. Каждый пикет состоял из трех человек, а в промежутке между двумя уланскими пикетами размещался такой же из местных крестьян, которые на это время подчинялись военному начальству.

«Уланы,— писал журналист и прозаик В. В. Крестовский,— несли службу этого рода пешим образом, в шинелях и фуражках, при сабле и пистолете, а унтер- и обер-офицерские патрули разъезжали верхом по всей линии, которая обозначалась высокими вехами, первые по району своего взвода, вторые по району всего эскадрона, не менее четырех раз в сутки. Для полевых пикетов были устроены придорожные шалаши, около которых помещался склад дров и валежника для постоянного поддержания костров. Пища варилась в котелках тут же, на пикете... Людям на пикетах строго внушено, чтобы лиц, являющихся к цепи из Московской губернии, не допускать к себе ближе чем на пятьдесят шагов, объясняя им на словах, чтобы шли на Латышино, где после освидетельствования могут быть пропущены через заставу, и отнюдь не позволять этим лицам греться около пикетных костров».

А приказ по полку от 11 октября 1830 года предписывал:

«А буде кто нечаянно прокрадется через цепь и пикет и если его догонят, то, не дотрагиваясь до него, гнать его палкой за цепь, в Московскую губернию».

За малейшее упущение виновный улан или крестьянин предавался военному суду. Эти суровые правила были вызваны тем, что с 7 октября в Твери находился Николай I.

«На обратном пути,— писал поэт и критик Г. И. Чулков,— в Твери, чтобы показать свое уважение к законным правилам, царь одиннадцать дней сидел в карантине. С ним был Бенкендорф. От скуки граф подметал в саду дорожки, а государь стрелял ворон».

Во время пребывания царя Тверской дворец был оцеплен и туда никого не допускали.

«Предание говорит,— писал в своих воспоминаниях В. И. Колосов, преподаватель истории, член Тверской ученой архивной комиссии,— что тверские купцы брали невероятно высокие цены за продукты, доставляемые во дворец для императора и его свиты. За десяток яиц будто бы они брали 3 рубля, за курицу 25 руб. и т. д. Император уехал из Твери недовольный и после не останавливался в ней».

«Собирая мешками деньги»

Обогатились за время первой холерной эпидемии не только некоторые купцы, но и… старообрядцы. Как утверждали историки русской церкви, на Преображенском кладбище, одном из центров московского старообрядчества, где были выстроены мужской и женский монастыри, дома, молельни и богадельни, проповедники стали объяснять перепуганным москвичам, что в нашествии холеры виновато отпадение от истинной христианской веры. Началось великое переселение на кладбище в надежде на спасение от грязной жестокой болезни.

«Наставники,— писал публицист Ф. В. Ливанов,— почти не выходили из молелен, служа молебны и собирая мешками деньги; за прихожанами кладбища приходили и соблазнявшиеся православные. Чем более свирепствовала болезнь, тем стечение народа в приютах увеличивалось… Многие богатые федосеевцы (направление в русском старообрядчестве.— "История"), оставляя домы, переселялись в кельи кладбища. Женское отделение вмещало теперь до 3000 народа, мужское до 800 человек. Болезнь, понятно, преследовала еще более скучившихся.

Наставники, насильно пользуясь сим случаем, заставляли умиравших жертвовать имущество в пользу кладбища».

«Соблазнившимся православным», желавшим на время эпидемии остаться жить при кладбище, объясняли, что на это имеют право только «переправленные». О немалом количестве таких перекрещенных писал историк церкви, заслуженный профессор Московской духовной академии Н. И. Субботин:

«В числе федосеевцев, обогативших кладбище посредством завещаний, было много совращенных в раскол во время самой эпидемии. Нелегко понять, как умели наставники Преображенского кладбища действовать на совесть совращаемых, и трудно объяснить готовность, с какою эти последние, оставляя церковь и православных священников, шли молиться в неосвященных храмах и на исповедь к простолюдинам; но как велико было число их, можно судить по тому, что на кладбище не доставало чанов для перекрещивания желающих, что крещальни на Хапиловском пруде были постоянно заняты и что, наконец, пришлось нанять для той же цели какие-то бани у Покровских ворот».

По официальной статистике, с сентября по декабрь 1830 года из 305 тыс. москвичей заболели холерой 8299 человек, а умерли 4497.

«Несут на кроватях больных»

Казалось бы, после московской «репетиции» борьбы с холерой в 1830 году появление болезни в Северной столице в июне 1831 года не должно было привести к трагедиям. Но в Петербурге ситуация развивалась по-другому.

Хирург, доктор медицины В. С. Сахаров писал:

«Холера в начале появления ее признавалась заразительною, чуть не в одной степени с чумою, и потому заболевавших ею из простого народа принуждали поступать в холерные больницы, умиравших же в больницах от холеры хоронили в особых осмоленных гробах, которые развозились на печальной колеснице, управляемой кучером вроде мортуса в осмоленной одежде, что, с одной стороны, порождало неимоверный страх в публике, нередко бывший причиною заболевания холерою, а с другой — заставляло народ бояться и бегать холерных больниц».

Хотя с появлением холеры Петербург и покинуло более 20 тыс. крестьян, пришедших на летние работы, но гораздо больше «бедного рабочего люда» жило постоянно в столице. Они обитали в подвалах, на чердаках — скученно, в антисанитарных условиях. В этих кварталах холера приняла повальный характер. Никогда не имевшие раньше дела с докторами и больницами, рабочие объясняли огромную смертность от новой болезни тем, что полицейские стали их «таскать» к врачам, в холерные палаты.

22 июня 1831 года, в нестерпимо жаркое утро, как вспоминал гвардейский офицер И. Р. фон-дер-Ховен, оказавшийся в тот день начальником караула на Сенной площади, «громадная масса народа подошла к устроенной в грязном, смрадном переулке центральной холерной больнице». Посланный фон-дер-Ховеном патруль, вернувшись, доложил, что «такая сплошная масса народа сперлась у больницы, что нет никакой возможности дойти до нее». Но были слышны треск ломаемой мебели, звон разбитых окон, неумолкаемые крики.

Офицер написал рапорты на главную гауптвахту, в которых просил выслать войска «для усмирения разъяренной черни».

А народ прибывал, и ярость нарастала. Полкового капельмейстера, ехавшего через площадь, приняли за доктора и избили.

Из кареты, направлявшейся к больнице, вытащили холерного больного, будочника, сопровождавшего его, избили, а карету отогнали к каналу и сбросили в воду.

Был уже полдень, но помощь не приходила. Фон-дер-Ховен писал:

«Находясь в таком критическом положении, я вызвал караул в ружье, а сам стал на площадке лестницы, с которой я мог видеть все пространство народного волнения.

Вижу, что от больницы потянулась процессия, несут на кроватях больных, впереди идет священник в черном облачении со Св. Дарами в руках, и вся эта орда движется на площадь к караульному дому… Я, не желая допустить его близко к караулу и быть окруженным со всех сторон этою разъяренною чернью, взял с собою старшего унтер-офицера и двух рядовых, вышел с ними шагов на 30 вперед и, подойдя к священнику, спросил его: что вам, батюшка, угодно? Почему вы идете к караулу?

Он, бледный, истомленный, едва держащий в дрожащих руках Св. Дары, почти шепотом сказал мне: "Освободите меня от черни… я едва держусь на ногах… сделайте милость… они меня замучают"».

Офицер убедил толпу отправиться со священником для причащения больных в церковь.

Только после четырех часов дня на площадь прибыли учебный саперный батальон, затем батальон Лейб-гвардии Измайловского полка, взвод жандармов, другие гвардейцы.

«Наконец войска набралось столько, что не было места для помещения… Но все было поздно! Достаточно было одного присланного вовремя батальона, и все было бы кончено!» — вспоминал фон-дер-Ховен.

Больница была разгромлена, врач И. Х. Зееман убит, случайные петербуржцы избиты.

«Во время бунта на Сенной государь прибыл в столицу лишь на второй день, когда уже все начинало успокаиваться,— писал герой Отечественной войны Денис Давыдов.— До тех пор он находился в Петергофе, и сам как-то случайно проговорился: "Мы с Волконским стояли во весь день на кургане в саду, сказал он, и прислушивались, не раздаются ли со стороны Петербурга пушечные выстрелы". Вместо озабоченного прислушивания в саду и беспрерывных отправок курьеров в Петербург он должен был лично поспешить туда: так поступил бы всякий мало-мальски мужественный человек».

24 июня 1831 года Дворцовой роте гренадеров, охранявшей Зимний дворец, императором было приказано: «На всех постах сверх сюртуков иметь тесаки и патронные сумы с боевыми патронами и с ружьями». А гвардии полковник С. А. Гринев писал в 1912 году: «Это был первый и до сих пор единственный случай, когда рота дворцовых гренадер была призвана под ружье с целью, если понадобится, выполнить свои боевые обязанности… Вооруженными и в боевой амуниции они простояли на всех своих постах сорок три дня».

После бунта на Сенной площади лейб-хирург баронет Я. В. Виллие, бывший тогда членом комитета для принятия мер против холеры, предложил отменить страшные похоронные процессии и предоставить каждому решать, отправляться в больницу или лечиться на дому.

Эпидемия холеры стихла в Петербурге к осени 1831 года, превзойдя московский результат: умерли 7 тыс. человек.

«За всеми стараниями маклеров»

Десятками тысяч исчислялись умершие в других губерниях. Однако по закону за всех них до следующей ревизии — переписи подданных Российской Империи — крестьянские и мещанские общества были обязаны платить подати и нести повинности, но делать это население было не в состоянии. Экономическое положение страны было близко к катастрофическому.

Очень многие представители имущих сословий искали способ получить деньги на самые необходимые расходы. Из Сохранной казны, выдававшей ссуды под залог недвижимости и поместий, было взято в долг в 1830–1831 годах 24 315 713 руб. серебром. Но возвращение ссуд превратилось в новую головную боль.

Еще летом 1830 года Астраханская контора Коммерческого банка направила донесение министру финансов генералу от инфантерии графу Е. Ф. Канкрину о свирепствовавшей в городе болезни, по причине которой, говорилось в документе, «многие из жителей разъехались, торговля и обороты в сем городе прекратились, равно остановились и самые операции Конторы, и что должников, от коих платежам сроки наступили, за всеми стараниями маклеров отыскать было неможно». Контора просила разрешения не взыскивать штрафные проценты по просроченным векселям.

Позже с такими же просьбами обратились к министру финансов Одесская, Московская, Рижская и Архангельская конторы Коммерческого банка. Император разрешил пойти всем им навстречу.

А в марте 1831 года вышел указ, которым разрешалось во всех местах, пострадавших от холеры, «исключить умерших от холеры людей податного состояния из переписки и оклада» с 1 января 1831 года. А также сложить всю недоимку казенных податей за вторую половину 1830 года, еще не заплаченную; не взыскивать пени за неплатеж податей за вторую половину 1830 и первую половину 1831 года, если недоимка будет внесена к 1 июля 1831 года. Кроме того, в указе говорилось: «Все деньги, употребленные на продовольствие бедных в оцепленных городах, принять на счет казны или городских доходов, буде из оных были издержаны». Разрешалось не взыскивать никаких денег и штрафов за казенный лес, отпущенный по случаю оцеплений, кордонов и застав, и за самовольные порубки на эти надобности.

В июне 1831 года было оказано снисхождение заемщикам из капиталов Санкт-Петербургского Опекунского совета и Приказов общественного призрения, а также и заемщикам из принадлежащего трем Новороссийским губерниям капитала сельской промышленности. В Санкт-Петербургском Опекунском совете приостановили продажу заложенных владельцами населенных имений, объявленных к продаже, до того времени, «как положены будут повсеместно пределы опустошениям от эпидемической болезни холеры».

Огромные потери понесла отечественная суконная промышленность. Если в 1829 году было продано суконных материй на 1 161 384 руб., то в 1830 году — на 637 921 руб. и в 1831 году — на 584 674 руб.

«Сбыт сей, в пять крат усилившийся с 1822 по 1829 год, в последние два года ослабел единственно по причине свирепствовавшей в сии годы в России холеры»,— отмечал камергер, коллежский асессор В. С. Пельчинский в 1833 году.

«Скрывало действительное число заболевших»

Предполагая, что вспышки болезни будут повторяться в губерниях, уже испытавших ужасы холерной эпидемии, Комитет министров озаботился замещением вакансий губернских и уездных врачей и призвал всех «выучившихся на собственный счет или вступающих в обязанности штатных медиков из отставки» отправиться в уезды, пообещав им вместо прежних скудных 500 руб. в год платить 1200 руб., а на подъем выдать в зависимости от чина от 300 до 500 руб. и оплатить дорогу.

Историки медицины считают, что первая масштабная эпидемия холеры в Европейской России длилась до 1837 года и унесла 243 117 жизней. Во вторую эпидемию (1847–1859 годы) умерли 1 032 864 человека. Лечить холеру в конце 1840-х годов все еще не научились, но бояться перестали, потому что поняли, как можно уберечься от нее. И когда в августе 1847 года болезнь появилась в Москве, в набат не забили.

«Гражданская администрация г. Москвы (генерал-губернатор князь А. Г. Щербатов) находила нужным скрывать появление ее в столице,— писал профессор Московской духовной академии И. Н. Корсунский.— Светское начальство не принимало столь деятельных мер, как в 1830 г., скрывало действительное число заболевших холерой и умиравших от нее».

Но когда 6 мая 1848 года высочайшим рескриптом князь Щербатов был уволен, а на его место назначен А. А. Закревский, известный борец с холерой, всем стало ясно, насколько ситуация серьезна…

Во второй половине XIX века в Европе поняли, что без радикального улучшения санитарного состояния населенных пунктов справиться с холерными эпидемиями невозможно.

И стали тратить деньги на оздоровление городов, улучшение условий жизни и труда низших слоев населения.

«Холерные ужасы,— писал в 1911 году председатель Медицинского совета МВД, почетный лейб-хирург двора его императорского величества, заслуженный профессор и академик, тайный советник Г. Е. Рейн,— давно уже успели отойти в Западной Европе в область преданий: Англия не имеет холеры с 1866 г.— около 50 лет; Пруссия с 70-х годов, Франция и Италия с 80-х годов, Испания — с 1890 г. По всем данным, для Западной Европы холера должна быть отнесена к упраздненным болезням, к призракам минувшего прошлого».

В России же продолжали практиковать «экстренные меры» при появлении холеры: посылка в пораженные области уполномоченных правительством лиц для руководства борьбой с заразой, поиск медицинского персонала, иногда и отправка войск.

«Холерные съезды, правительственные и общественные, губернские, областные и всероссийские, собираются… и задаются неразрешимой задачей: как бы сделать страну невосприимчивой к холере, не повышая прочно и систематически ее санитарного благосостояния?» — возмущался Г. Е. Рейн.

Причиной справедливого негодования академика была его экстренная командировка на борьбу с эпидемией холеры на юге России, разразившейся летом 1910 года. Начавшаяся в мае в нескольких южных губерниях холера к июню выросла в огромную эпидемию и погнала испуганных рабочих рудников и заводов из Донецкого каменноугольного района в родные края, разбросанные по всей стране. Разбежалось 34–36 тыс. человек. В результате болезнь проникла в 72 губернии и области, в которых было отмечено 230 232 заболевания и 109 560 случаев смерти.

Добыча угля понижалась каждую неделю. Фабрикам, заводам, доменным печам, железным дорогам всей России грозил угольный голод. Печать, освещая ситуацию, требовала установления «холерной диктатуры» — принятия быстрых и решительных действий лицом, приближенным к императору.

20 июля 1910 года Совет министров обратился к Главному управлению Российского Общества Красного Креста с просьбой принять участие в борьбе с холерной эпидемией. Главноуполномоченным Общества был назначен Г. Е. Рейн. 29 июля десант уже был в Харькове. Во время поездок по югу страны увиденное поразило академика. Так, в очень богатых губерниях с громадными земскими бюджетами условия труда и жизни рабочих оказались неудовлетворительными.

«Наиболее пригодны для массовых прививок»

По окончании командировки Г. Е. Рейн подал на имя министра внутренних дел записку о переустройстве управления врачебно-санитарной части в России, в которой обратил внимание на то, что «чрезвычайная отсталость России в санитарном отношении, далеко опереженная… разрастанием промышленности, вызывает независимо от земской и городской санитарной организации также и необходимость в особых и нарочитых правительственных заботах об Охранении Народного Здравия».

10 мая 1911 года Государственный совет утвердил выделение 2,5 млн руб. на выдачу пособий земским и городским общественным учреждениям для борьбы с холерой. В числе прочих принимавшихся мер была и широко распространявшаяся тогда в Европе вакцинация от холеры.

«Уже в 1884–1885 г.,— писал в 1912 году доктор медицины, приват-доцент Императорского Московского университета Л. С. Розенталь,— через год после открытия Koch’ом возбудителя холеры, испанский врач Ferгan предпринял массовые прививки у себя на родине, где в то время свирепствовала грозная эпидемия болезни. Прививки эти, состоявшие в подкожном впрыскивании живых холерных культур, вначале были встречены с большим энтузиазмом.

Вскоре, однако, оказалось, что Ferran работал с нечистыми культурами холерного вибриона…

Вот почему прививки эти преданы были забвению. Только в 1894 г. они опять появились на сцену, на этот раз уже научно обставленные благодаря трудам Хавкина, выбравшего для своих опытов эндемический очаг холеры — Индию. С этих пор и идет деятельная теоретическая и практическая разработка вопроса, которая настолько уже подвинулась вперед, что теперь можно сделать выводы насчет целесообразности прививок».

Врачам, как констатировал Розенталь, предлагалось два способа вакцинации:

«Хавкин применяет для впрыскивания живые вибрионы, которые при подкожном введении совершенно безвредны, так как быстро погибают в подкожной клетчатке. По типу Пастеровских сибиреязвенных прививок Хавкин приготовил две вакцины: одну слабую, для первого впрыскивания, вторую — сильную, для второго впрыскивания… В противоположность Хавкину Kolle предлагает вакцинировать убитыми культурами, которые, по его исследованию, дают такую же невосприимчивость, как и живые».

Существовали и другие способы вакцинирования. Но в России к тому времени, как отмечал Розенталь, выбор был уже сделан:

«Из всех упомянутых вакцин наиболее пригодны для массовых прививок вакцины Kolle. Их рекомендует и комиссия Пироговского Съезда, и они теперь почти исключительно применяются в России».

Правда, у всех вакцин был один существенный недостаток: иммунитет к холере сохранялся чуть более года. Так что до появления эффективных лекарств самыми действенными средствами борьбы с эпидемиями оставались и остаются гигиенические, а также своевременно и с умом применяемые карантинные меры.

Светлана Кузнецова