Сегодня в Большом театре покажут оперу Джузеппе Верди "Травиата" в постановке ФРАНКО ДЗЕФФИРЕЛЛИ. Этот спектакль — совместный проект Альфа-банка, Большого театра и компании Mercury. Накануне премьеры с прославленным режиссером поговорил СЕРГЕЙ Ъ-ХОДНЕВ.
— К "Травиате" вы обращались не раз. Насколько различались постановки этой оперы разных лет? Что существенного в последней, той, что мы увидим в Москве?
— Впервые я поставил "Травиату" в 1958-м, с Марией Каллас — сами понимаете, уже исключительный был опыт. Я должен признаться, что с тех пор я в эту первую постановку особенных изменений и не вносил. По существу, конечно. Детали-то меняются, меняется антураж, технические приемы. Но, так сказать, внутреннюю суть, саму концепцию я всегда воспринимал одинаково, поэтому она и не менялась. А нынешняя постановка в Большом — это для меня не только большая честь и масса волнений, но и серьезная проблема. Ведь эта версия появилась в маленьком театрике в Буссетто, там ширина просцениума семь с половиной метров, и такую постановку адаптировать для сцены Большого — это, знаете, немаленький скачок. Но я вам сразу скажу — а то вдруг все ждут от Дзеффирелли какого-то роскошного гала-представления,— несмотря на все изменения, постановка останется довольно сдержанной. Мне бы не хотелось, чтобы опера потеряла ощущение камерности, интимной драмы, которая связывает трех людей.
— Вы всегда ее воспринимали, эту оперу, как нечто сдержанное и лаконичное?
— Ну, лет пятнадцать назад я снял фильм-оперу "Травиата". Вот там была сплошная зрелищность, эффектность и так далее. По-моему, вещь получилась даже перегруженная. Хотя это и объяснимо — это именно фильм, просто так на фильм-оперу на Западе никто не пойдет. Там же до сих пор принято думать, что опера — это нечто старомодное, и поэтому молодежь ею совершенно не интересуется. Мне кажется, что для России вся эта эффектность была бы излишней, все-таки у вас более сильные традиции и более глубокая культура. И к тому же мне кажется, что так интереснее и честнее по отношению к Верди.
— После Москвы "Травиата" будет гастролировать в других странах?
— Да, эта версия поедет на гастроли в Японию, потом в Мексику. Но все-таки первичная постановка, так сказать, в обновленном виде — именно Большой. А ведь я сам никогда еще в Москве опер не ставил — разве что, если я не ошибаюсь, "Ла Скала" привозил "Турандот" и "Богему" в моей постановке. Большой — замечательный театр, я рад, что это наконец случилось, хотя, признаться, очень волнуюсь.
— Вы по образованию архитектор. Это помогает в работе на сцене?
— Да, конечно, причем не просто в ощущении пространства сцены или в работе над декорациями. Все-таки для архитектора важна математика — во всяком случае, в мои времена было так. Математика, геометрия. Мне кажется, благодаря образованию у меня довольно-таки геометрический ум, а это очень полезно — воспринимать постановку как математическую задачу, как уравнение, где всюду нужно поставить единственно возможные значения. И потом, если вы посмотрите на партитуру, это же тоже чистая математика, чистая геометрия. Так что я очень рад, что принес с собой на сцену сознание архитектора.
— Что же подтолкнуло вас к опере?
— Я рано полюбил оперу — мои родители были большими любителями оперы и брали меня с собой на все спектакли. Мне трудно назвать дату и время, трудно вычислить определенный момент. Это просто случилось, я постепенно шел к этому. Вот кино пришло гораздо позже, оно долго для меня было каким-то недоступным искусством, пока я не попробовал себя в "Укрощении строптивой" с Элизабет Тейлор и Ричардом Бартоном — это был мой первый фильм, и я просто попробовал свести вместе мой опыт в театре с тем, что я думал о кино. Но вообще-то, из тех моих фильмов, которые мне самому нравятся — "Ромео и Джульетта", "Гамлет", "Отелло",— мне ближе всего опять-таки фильм-опера, "Отелло" с Пласидо Доминго. Ну и в "Каллас навсегда" я тоже обращаюсь к опере.
— Кстати, о "Каллас навсегда". Я слышал, что фильм автобиографический, что это вы пытались вернуть Каллас на сцену и мечтали увидеть ее на сцене с Пласидо Доминго, который был тогда совсем молод. Это правда?
— Да, чистая правда. И сам Пласидо Доминго, конечно, тоже мечтал: он говорил, что его жизнь не будет по-настоящему великой, если он не споет с Марией. И мы почти ее уговорили спеть с ним "Федору" Джордано. Но она в конце концов отказалась наотрез, мы ничего не могли поделать. Был еще вполне реальный проект с "Травиатой", а также с "Тоской". На "Тоску" мы даже нашли финансирование, и если бы не конъюнктурные обстоятельства, фильм с Марией Каллас, поющей Тоску, вполне мог бы существовать.
— И все-таки Каллас, получается, и сама питала интерес к этому проекту?
— Она как-то пыталась найти для себя отдушину, что ли. Снялась в "Медее" Пазолини, но это же была неудача. Она была великой только тогда, когда была в состоянии петь. Это было нечто действительно потрясающее, нечто исключительное; когда она пела, возникало ощущение чего-то неземного. А когда голос пропал, она почувствовала себя неуверенной, беспомощной, бессильной. У нее не было ее оружия. И она подумала, что должна уйти.
— В фильме ей предоставляется возможность воссоздать это величие, но она отказывается, сочтя эти попытки ложными. Так и было в действительности?
— Да, она была в высшей степени этичным человеком, она не принимала компромиссов. Нельзя было вкладывать ей в уста тот голос, которого больше не было. Она говорила: "Если я и вернусь, то меня должны принимать за то, что я есть, а не за то, чем я была". Еще раз повторю, она была по-настоящему серьезным артистом, поэтому компромиссы были ей противны.
— Вы могли бы назвать кого-нибудь из молодых режиссеров своим преемником?
— Нет, преемников я не вижу. Ничего действительно революционного я не видел с времен "Мадам Баттерфляй" в постановке Кена Рассела — а это было двадцать лет назад. Вот это было действительно фантастичное зрелище. А так, если честно, не люблю я все это молодое поколение. Ну да, какие-то интересные вещи у них получаются, но ведь музыка им при этом совершенно неинтересна.