В Хлебном доме музея-заповедника «Царицыно» проходит выставка «Monument du costume. Картины жизни конца XVIII столетия». Она посвящена легендарной гравюрной серии Жан-Мишеля Моро Младшего об аристократическом быте 1770-х, но на самом деле рассказывает о самоощущении великой европейской эпохи. Обычно ее считают одной из самых декоративных, самых беззаботных, но одновременно самых грустных и загадочных. Правомерность этих представлений о сладостной жизни предреволюционной Франции оценивал Сергей Ходнев.
Фото: Эмин Джафаров, Коммерсантъ / купить фото
Фото: Эмин Джафаров, Коммерсантъ / купить фото
Гравюры Жан-Мишеля Моро Младшего, объединенные в серию под обязывающим названием «Памятное свидетельство об укладе жизни, материальном и нравственном, в конце XVIII века…», создавались с 1775 по 1783 год. Считай, в первое десятилетие правления Людовика XVI: крестьяне уже голодают, государственный долг уже непомерно растет, кризис вообще-то при дверях, но так приятно думать, что все как-нибудь обойдется, авось да небось. А вот издана была серия в 1789-м, причем отвечавший за литературную часть «Памятного свидетельства…» Ретиф де ла Бретон утверждал, что закончил свой текст не когда-нибудь, а 14 июля этого приснопамятного года. Это так красноречиво, что первые слова издательского предисловия — «Конец XVIII века будет одной из наиболее замечательных эпох в истории…» — начинают звучать чуть ли не набатом: прощай, «старый порядок» вместе со всеми его радостями.
Листы из собрания ГМИИ имени Пушкина изображают, кажется, весь круг повседневной и праздничной жизни человека из общества — утренний туалет разных градаций торжественности, охота, прогулки в парке, визиты в оперу и ко двору, интимный ужин. Что до радостей, то откровенной гривуазности, почитай, нет (явно сладострастные картинки, висящие на стене в будуаре щеголя, на гравюре целомудренно закрыты занавесочками, и рядом с гравюрой на такой же манер повешены игривые картинки Луи-Марена Бонне). Так разве, потрепать свежую щечку молодой торговки лентами или танцовщицы или украдкой поцеловать ручку прелестной дамы. Зато много радостей супружества и материнства: как-никак все-таки пора Руссо и сентиментализма. И все очаровательны: аристократические повесы, добродетельные матери, лакеи, горничные, даже архибезнравственные виконты де Вальмоны и маркизы де Мертей, которые наверняка где-то тут затесались, и те без малейшего демонизма — все юные, нарядные, кукольно-андрогинные.
Можно предположить, что заказчик серии все-таки имел в виду нечто обличительное: мол, вот так богачи разлагались и жили. Но Моро не Хогарт: своими героями он откровенно любуется даже в сомнительные с точки зрения моралиста моменты. Ровно так же, как любуется их нарядами, прическами, окружающей их мебелью и декором.
Виртуозно воспроизведенные Моро черты «стиля Людовика XVI», Louis Seize, дали куратору выставки Василию Успенскому повод поговорить о самом этом стиле и его лексиконе. Гравюры — только стержень экспозиции, основную часть которой составляют музейные подлинники, практически исчерпывающим образом отвечающие за вещной мир того времени: платья, кафтаны, туфли, предметы мебели, светильники, табакерки, веера, посуда; есть даже детская одежда, игральные карты, конская упряжь и собачий ошейник, столь же изящный, как и все остальное. Помимо густой колоритности все это упоительно как искусствоведческий, точнее, историко-культурный сюжет — здесь тоже есть вполне революционный слом. Вот еще недавно безраздельно царствовало рококо с его вычурностью и асимметрией, а теперь не то, теперь правят бал стройность, ясность, гармоничность и античный вкус. Но это потом пилястры, карнизы, бронза каминных часов, да даже и ножки «помпеянской» мебели нальются героикой, гражданскими доблестями и триумфальной горделивостью. Пока же в неоклассических формах все равно сквозят игра, культивированная элегантность и сибаритство.
Или мы ошибаемся? Или мы вчитываем в идеальную красивость расписного фарфора, драпировок, вышивок настроение пресыщенного круга, который играет и веселится именно потому, что чувствует: скоро конец всей этой милой Аркадии, и конец кровавый?
Конечно, нас гипнотизирует мечтательное bon mot Талейрана: мол, кто не жил до 1789 года, тот не знает сладости бытия. Конечно, ретроспективно смотреть на парики, шляпки, капризные наряды и утонченное кокетство через проем между столбами гильотины попросту интереснее — тем острее, пикантнее и обреченнее кажутся все эти «опасные связи». И даже какое-нибудь золоченое кресло, в простоте очертаний которого есть что-то ласковое, и оно как будто бы воспевает этот праздник на вулкане.
Но достаточно сказать себе «стоп» и попробовать представить себе то же кресло в русском антураже того же самого времени — и никакого вам вулкана, сплошная идиллия, приятная дворянская вольница под эгидой мудрой императрицы. Взять вместо России густавианскую Швецию, и начнет казаться, что весь этот ранний неоклассицизм — про просвещенческий абсолютизм, большие реформы и благородную борьбу воль между монархом и аристократией. Если же убрать эти привходящие обстоятельства зрительской оптики вовсе, то и искусство совершенно не перестает быть в своем праве изумительным, вершинным, и герои Моро нисколько не теряют в своем тонком обаянии. Люди как люди. Ну легкомысленны, ну что ж. Земельный вопрос только испортил их.