Вы хотели понять, что такого в русской словесности грандиозного по части литературы XX века, а вам вместо этого рассказывают, почему погиб СССР: из-за умственно убогих госуправленцев, полагавших, что должны и могут диктовать писателям и поэтам, как им писать. Такое ощущение возникает от прочтения замечательной, попросту уникальной книги — Василий Аксенов, «Лекции по русской литературе».
«Лекции» Аксенова дают возможность взглянуть на отечественную словесность не с почтительной школярской дистанции
Фото: ЭКСМО
«Лекции» Аксенова дают возможность взглянуть на отечественную словесность не с почтительной школярской дистанции
Фото: ЭКСМО
Самое ценное в этих книгах — угол зрения. Сейчас поясню, о чем речь. Как я отвечаю на вопрос, кто были величайшие писатели XX века: это Набоков, Булгаков и Аксенов. Не нравится — так у вас есть выбор, например Алексей Толстой, Шолохов, Солженицын. Да хоть Платонов, Распутин и Горький, как я уже сказал, век был сказочно богат на мастеров слова, на всех хватит. И это мы еще не упоминали поэтов.
Но когда о классиках рассказывает плохая школьная учительница, то она их убивает своим казенным восторгом: ее угол зрения — снизу вверх. Ей и в голову не придет, что можно сказать о слабости классика — а для Набокова это нормально. Потому что он — Набоков и смотрит на собратьев по перу не снизу вверх, а как равный на равных. И то же с Аксеновым. Оба видят в коллегах то, что другим, дежурно восхищенным, и в голову не придет.
Но дальше начинаются различия. Во-первых, Набоков рассказывает в основном о прошедшем веке, то есть о Чехове, Достоевском, Гоголе, Горьком, Льве Толстом и Тургеневе. Аксенов говорит о второй половине XX века, о своих современниках и часто друзьях — Владимове, Вознесенском, Евтушенко, Солженицыне и прочих. А во-вторых, Аксенов никак не Набоков. Аксенов говорит не совсем о литературе, а о том, как он сам и его друзья боролись за свои книги с советской системой.
Есть такая болезнь, идущая еще от революционных демократов второй половины XIX века,— воспринимать литературу лишь как замаскированную форму политической борьбы.
Набоков этого почти не делает, для него писатель — волшебник слова, прочее только мешает. И, сам этим волшебством владея, он выдает такой фейерверк определений того, почему Толстой или Гоголь гении, что никакая средняя школа после этого не омрачит заново вспыхивающего нашего романа с Толстым или Гоголем. А обвинить Достоевского в «низкопробном литературном трюке» — что ж, Набокову можно. Или то, как он изящно выдает щелчки Тургеневу за неуклюжие сюжеты и за неудачные попытки быть политическим писателем, это же просто праздник!
А Аксенов… Да мы ведь это уже читали и даже видели на экране. Называется «Таинственная страсть», беллетризированные мемуары о плеяде великих, от Высоцкого и Окуджавы до Евтушенко. Видимо, лекции в американском университете (он читал их в основном в 1982 году) были разминкой, а потом Аксенов сказал себе: а ведь из этого может получиться что-то почти как роман. И в 2007 году, уже снова в России, незадолго до смерти, такой как бы роман он и пишет.
Но в книге страсти автора чуть улеглись, там уже звучит грусть и мелькает усмешка, там видна тончайшая литературная игра, а в вынужденной эмиграции в США — куда там. Кулаки Аксенова, человека с боксерскими данными, еще чешутся. В стенограмме (а лекции — это расшифровка магнитофонных записей) все время одна и та же пометка: «смеется». Это очень гордый и счастливый смех, смех человека, рожденного побеждать.
Но как же все-таки с оценкой русской литературы как таковой в исполнении нашего героя? Когда мастер слова, мастер стиля (а стиль Аксенова — это абсолютный уникум и восторг) рассказывает о коллегах, то он обычно отлично видит, как сделана та или иная книга. Причем редкий критик этой остротой взгляда обладает. Тем более ценны ситуации, когда писатель берет в руки чужое произведение и с завистливым удивлением пытается понять: как же это он смог такое написать?
Так вот, из всей плеяды авторов второй половины XX века аксеновского восхищения удостоены, во-первых, два поэта — Вознесенский и Ахмадулина. Вот где лекции — прежде всего по литературе, а не только о том, как боролись с цензурой. Да, птенцам гнезда аксеновского достается за то, что они до седых волос не могут расстаться с эстрадой (то есть славой) и попали от нее в зависимость, но… Аксенов наслаждается их рифмами (рифмы Вознесенского — «космические птицы»). Он точно определяет мир Ахмадулиной — мир «высокопарной речи». Для него все это очень важно. И постепенно мы понимаем, что сам Аксенов, ни на кого не похожий, не то чтобы учился у Вознесенского и Ахмадулиной (ничего ведь общего), но хотел — и мог — так, как они, создать свой словесно-образный мир.
А вот с прозой и вовсе интересно. Здесь предмет восхищения практически один — Юрий Трифонов.
Аксенов при этом с удивлением отмечает: мало того что Трифонов не из нашей компании, то есть не боец и не скандалист, так ведь его еще и всегда печатали. И тем не менее.
Тем не менее «аксеновский» Трифонов — потрясающий портретист и еще смелый политический философ. То, что революция — это пошлость и торжество серости,— вывод Аксенова, но ведь это и правда сказал Трифонов.
Трифонов как гений детали, Трифонов как сюрреалист — очень интересно; но тут трифоновские книги наводят Аксенова на размышления о собственной команде единомышленников. Они все — и это точно — оказываются у него поначалу идеалистами-революционерами, мечтателями, хотевшими очистить революцию от грязи. То есть теми же большевиками, только новой волны. И дальше каждый расстается со своими левыми идеями по-своему. А Трифонов, хотя человек из более старшего поколения, без этих иллюзий обошелся полностью.
Теперь о том, чего в книге (то есть в лекциях Аксенова) нет. Нет простого факта: в «его» эпоху в СССР работали сотни или тысячи писателей и поэтов, в том числе великолепных. Тиражи были громадны и доходили до людей. Эти книги и статьи о них читали, их обсуждали, и, по сути, вся общественная мысль была литературоцентричной. Общество жило не марксистской или какой-то другой философией, таковая полностью утратила способность генерировать идеи и вызывать споры (и ей очень помогли дойти до подобной импотенции). Общество жило печатным и эстрадным словом. Это не говоря о таком же взлете кино и театра. И команда аксеновских друзей была далеко не единственной, высекавшей искры из массового сознания.
Для самого Аксенова эта ситуация, повторим, была более чем очевидной — а мы, живущие совсем в другой ситуации, можем только удивляться и завидовать.
И еще размышлять о том, насколько надо было быть бездарными политиками, чтобы загнать в оборону, противопоставить политическую систему, по сути, всей громадной среде, где создавались в яростной борьбе смыслы существования общества?