|
Клавиатурное сопрано |
 |
| Фото: AP |
Сочинять на компьютере не так уж сложно. Если только не задумываться при этом, что странный процесс имеет к письму отдаленное отношение. Пишущая машинка первой начала этот процесс отчуждения созданного нами текста. Уже на машинке буквы потеряли всякие индивидуальные очертания, характерность, графичность, получив вместо этого лишь координаты на клавиатуре. С появлением машинки исчезли чернила. Потом исчезла и бумага: в газете прочитаешь, говорит редактор.
Ощущение письма теряется, благодаря чему исчезают некоторые авторские комплексы: боязнь чистого листа, проблемы пера и топора и проч. Взамен появляются другие комплексы, и наихудший из них — боязнь потерять текст в желудке машины. Что-то похожее чувствовали наши предки, с опаской разглядывая пишущую машинку. Как они при этом волновались! Страшно сказать. "Уголь, карандаш, темпера — предопределяют рисунок так же, как акварель и масло — живопись. Теоретики литературного искусства должны изучать влияние на литературные стили — кисти, пера, машинки"... Рассказ Бориса Пильняка "Орудие производства", завершенный (как следует из подписи) 1 мая 1927 года на Поварской улице в Москве, был собственноручно отпечатан автором на пишущей машинке. Довольно-таки громоздкой портативной машинке в деревянном походном чехле с никелированными чемоданными замками. В 20-е годы любили сочинять на машинке.
"Домашинная" эпоха потакала писательским капризам. Один пишет только сидя, другой — лежа, третий предпочитает конторку. Карандашом в блокноте! Исключительно фиолетовыми чернилами! Под зеленой лампой! Только при свечах! В кибитке кочевой. В кожаном кресле курительной комнаты. На охоте. На ломберном столике мелом. И так далее.
Машинка потребовала от писателя почти служебной дисциплины. "За машинкой надо сидеть как за рабочим столом: над нею, прямо, чтобы руки были как у рояля, в уровень клавишам..." — утверждает Пильняк, но немедленно признается в том, что та же старинная избирательность и капризность вдохновения переходит отныне на машинку: "Я могу писать только на своей машинке, я знаю каждую ее клавишу, каждый ее винт и каждый ее недостаток".
Машинка имеет почтенную трехвековую историю. Патент 1714 года принадлежит английскому инженеру Генри Миллу. И все-таки она оставалась курьезом, игрушкой — до тех пор, пока в Америке не началось серийное производство, за которое взялась механическая и оружейная фабрика "Ремингтон".
"Ремингтоны" первыми появились в 1873 году, и в награду за проявленную коммерческую смелость фирменная марка надолго стала именем собственным: "Тогда это называлось только одним именем — 'Ремингтон'. Барышня, умевшая работать на машинке и продававшая этот свой труд, называлась 'ремингтонистка'. У Льва Толстого в Ясной Поляне одна из комнат так и называлась — ремингтонная. Там печатались на машинке 'Воскресение', 'Хаджи Мурат', 'Живой труп', 'Дьявол' и многое другое. Ничего себе пища для первых шагов этого маленького Молоха!" — писал Юрий Олеша.
Хорошенькие ремингтонистки в редакциях и канцеляриях заменили мрачных переписчиков, чему многие были рады.
Вот что написал, например, Николай Олейников:
"Ты надела пелеринку,
Я приветствую тебя!
Звуком пишущей машинки
Покорила ты меня.
Покорила ручкой белой,
Ножкой круглою своей,
Перепискою умелой
Содержательных статей."
В литературном применении машинки первенство тоже у американцев. На "Ремингтоне" впервые в мире был написан роман. В 1876 году, всего через три года после начала производства машинок, Марк Твен принес издателю отпечатанную рукопись "Приключений Тома Сойера". Не в меру любопытным поклонникам он объяснял, что потому-то и сочиняет легко, что пользуется специальным для этого механизмом.
Машинописный оригинал решительно изменил участь типографских рабочих. Минуло время пяти и шести издательских корректур, время гениальных наборщиков, виртуозно разбиравших самый немыслимый почерк или специализировавшихся "по руке" определенного писателя. Машинопись облегчила работу редактора, а заодно дала твердую единицу измерения. Рукопись стало удобно пересчитывать на знаки и печатные листы или, как в западной журналистике, на слова. То есть если русские литераторы вечно жаловались на скудность полистной и построчной платы, то американские классики гордо сетовали по примеру Фрэнсиса Скотта Фицджеральда: "Я был вынужден продать два рассказа 'Эсквайру', хотя в 'Либерти' за тот, что подлиннее (2800 слов), наверняка дали бы вдвое больше".
Мало кто пишет профессионально — по десятипальцевой системе вслепую. "Обычно мы, избравшие своим писательским орудием машинку, строчим на ней двумя указательными пальцами. При этом некоторые, отыскивая нужные буквы на клавиатуре, напоминают курицу, роющуюся в земле",— говорил Габриель Гарсиа Маркес о своем романе с электрической пишущей машинкой.— "Она покорила меня не только скоростью печатания, но и тем, что помогала, как мне казалось, думать, и с тех пор я больше не прикасался к машинке обычной. Неудивительно, что единственная картина, висящая над моим письменным столом,— это плакат, на котором изображена пишущая машинка, раздавленная колесами грузовика".
Маркес рассказывал, что кубинец Алехо Карпентер, предпочитавший машинку, однажды признался ему, что в процессе работы увязал в таких сложных абзацах, из которых мог вырваться, лишь взявшись за перо.
С компьютером ровно то же самое. Это машина для профессионала. Надо очень четко представлять себе последовательность шагов, не в смысле — какие кнопки нажимать, а в смысле — что делать с текстом. Словом, прежде, чем садиться за компьютер, стоит научиться писать. Он как чашка кофе, которая способна взбодрить только хорошо отдохнувшего человека.
На компьютере слишком легко переписывать. По опыту многих редакторов, любая статья до приведения в надлежащий вид должна быть переписана по крайней мере три раза. Даже попытавшись прийти к результату скорее, все равно этого не избежишь: написав, исправив, а затем обнаружив, что исправил недостаточно. Тексты, написанные сразу на компьютере, полны повторов и небрежностей. Позволяя сколько угодно раз менять текст, механизм этот портит автора, потому что не требует первой точной формулировки.
Вероятно, он не особенно нужен хорошему писателю, дорожащему штучной выделкой своих вещей. "Я купил себе компьютер,— сказал однажды Джон Апдайк.— Это искусственный, но все же мозг. Именно поэтому, когда он включен, у меня нет необходимого мне для работы чувства одиночества. Я перестал им пользоваться".
Компьютер — то, без чего не прожить литературному поденщику. Нет смысла его заводить, если у вас нет постоянных и изматывающих заказов. Зато компьютер предельно облегчает мучительный процесс начала работы. Не нужно раскладывать бумаги, искать вчерашние записи в старых блокнотах и старательно точить карандаши.
С чем сравнить работу перед экраном компьютера, когда мы то копаемся в клавиатуре, то гоняем по коврику мышь, то запускаем принтер, то меняем дискету. Кто мы? Писатели? Операторы текста? Изготовители фраз?
Очевидно, что сама психология творчества начинает меняться. Как привыкнуть, например, к отчуждению памяти, появлению особого механизма, берущего на себя обязанность все за нас помнить? Это не менее странно, чем отдельный от героя нос, странствующий по Петербургу.
Рамки памяти компьютер расширяет неимоверно, ее можно теперь заполнять по особому плану, в удобное время, а не к экзаменам. Зато увеличение объема имеет и оборотную сторону: память так велика, что ею трудно воспользоваться. Нужна система узелков, меток, разработанные каталоги, настолько сложные, что их приходится также вводить в машину. То есть нам принадлежит уже не память сама, но память о памяти.
Информацию со всего мира можно отныне получать по проводам. Впервые в наших руках письменные сведения хранятся как сублимированные продукты, где невразумительный порошок становится бефстрогановым. Мы уподобляемся неграмотному сатрапу, который собрал грандиозную библиотеку, но вынужден прибегать к услугам книгочея.
Но, может быть, в том и смысл, что впервые происходит деление памяти на две части: ассоциативную и рациональную. Человеку может в результате достаться лучшая, человеческая доля: чувственная память, память слуха, зрения и обоняния, память ощущений и состояний. Недаром один из афоризмов "отца кибернетики" Норберта Винера формулировался так: "Человеку — человеческое, вычислительной машине — машинное".
Не станет ли компьютер, машина для человека, пишущего книги, причиной полного исчезновения книг? Быть может, писатель будущего будет компоновать на своей машине не текст, а изображение, звук и систему изменения сложности сюжета в зависимости от нажатия F1 или F5? Возможно, традиционная книга останется только предметом искусства, предметом роскоши.
Египетский писец из Саккара держит папирусный свиток на коленях. Японка на гравюре Утагава Кунисада сочиняет любовное послание лежа. Европейский литератор важно сидит за столом. Он перепечатывает Пильняка: "Если у отошедших тысячелетий орудиями письма были кисть и перо, если у теперешнего столетия орудием письма есть машинка — орудие письма непременно влияет на стиль (и литератур, и эпох),— если все это есть, то никак нельзя знать, какой стиль будет у грядущих тысячелетий и как человечество будет — перед лицом вечности — записывать свое время: быть может, даже совсем без букв".
АЛЕКСЕЙ ТАРХАНОВ