С голым адом

Зальцбургский фестиваль впервые в своей истории обратился к знаменитой оперетте Жака Оффенбаха «Орфей в аду». Едкий и гомерически смешной опус времен Второй империи поставили в Зальцбурге дирижер Энрике Маццола и режиссер Барри Коски, придавший оффенбаховской буффонаде абсолютную безудержность. Рассказывает Сергей Ходнев.

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Миф об Орфее, с которым опера так трепетно носилась всю свою историю, Оффенбах и его либреттисты Эктор Кремье и Людовик Галеви, как известно, не пощадили. У них Орфей — противный учитель музыки, брак которого с веселой стервой Эвридикой давно дал трещину; боги Олимпа — клика бессмысленных, скучных и смешных лицемеров во главе с нелепым развратником Юпитером, зато царство Плутона (переодевшегося пчеловодом Аристеем ради того, чтобы умыкнуть Эвридику к себе в преисподнюю) — злачное место с канканом и кокотками.

Дебютный зальцбургский спектакль Барри Коски, интенданта берлинской «Комише опер», эту интонацию подхватил и укрупнил до совсем уж плакатных размеров. Орфей — фрачник с повадками недо-Паганини, бесчинствует раздетая до корсета и панталон Эвридика, Плутон — рогатый бес, заросший огненно-рыжей шерстью, Юнона с утра пьяна и так далее. Художник Руфус Дидвисус, поначалу показывающий жилище Орфея и Эвридики примерно так, как в театриках оффенбаховских времен, с холщовой декорацией балаганного вида, к финалу устраивает на сцене зрелищное Плутоново царство с гигантским механическим демоном, который крутит велосипедное колесо, стреляя петардами изо всех телесных отверстий. Гэгов один отвязнее другого пруд пруди, телесного низа — тоже; постепенно кабаретная пестрота нарастает, от блесток, которыми расшиты гротескные костюмы, слегка рябит в глазах, задорно мелькают накладные груди и гениталии.

Среди всей этой густой, жирной, хлопотной буффонады артисты еще и успевают превосходно петь — в вокальном составе этого «Орфея» трудно не оценить сопрано Катрин Левек (Эвридика), переходящий в haute-contre тенор Марселя Бекмана (Плутон) и баритон Мартина Винклера (Юпитера). Да и насчет работы Энрике Маццолы за пультом Венских филармоников тоже можно только подивиться тому, как он изумительно подлаживает к безбашенности спектакля на самом-то деле органичное, умное и тонкое прочтение оффенбаховской партитуры.

Споткнуться в этой лихой порывистости постановка могла бы разве что о разговорные диалоги: не факт, что интернациональной команде певцов было бы по силам болтать хоть по-немецки, хоть по-французски именно с той самой степенью шутовской непринужденности, которая режиссеру была нужна. Коски словчил: в диалогах его герои только открывают рот, а говорит за них (по-немецки) актер Макс Хопп, превращенный в сквозного персонажа по имени Джон Стикс.

Помимо всех до единой разговорных реплик (а также единственного вокального номера — песенки про аркадского принца, в которого превратился в немецком переводе оффенбаховский царь Беотии) голосовому аппарату Хоппа приходится выдавать на-гора тьму звукоподражательных эффектов. По-своему это тоже виртуозная работа — Хопп ухитряется нон-стоп «озвучивать» всевозможное пуканье, чпоканье, отрыжку, скрипы дверей, шаги по сцене (цок-цок-цок, топ-топ-топ), но здесь также в какой-то момент хочется, чтобы и этому фонтану дали наконец отдохнуть. Тем более что смеялся Оффенбах, в общем-то, отнюдь не над греко-римской мифологией и даже не над ее благонравными перепевами в новоевропейской культуре, а над социумом и нравами. Над лицемерными высшими классами, снобами, нуворишами, ложью и гнилью общественного устройства времен так любившей показной блеск Второй империи. Коски вроде бы сохраняет, например, карикатурно-величавую фигуру Общественного Мнения (эта партия в порядке симпатичного уважительного жеста доверена заслуженной примадонне Анне Софи фон Оттер). Но вся социально-критическая едкость, которой так много в «Орфее» и которая подчас и сегодня может показаться куда как актуальной, растворена в безудержном буйстве кэмпа.

В этом смысле отдельный феномен — реакция аудитории: разодетая в пух и прах публика Дома Моцарта, в значительной части вдобавок весьма возрастная, радовалась каждой разноцветной письке совершенно самозабвенно. Это и понятно, и закономерно, и правильно — в ультрасерьезном мире больших и важных опер с его разреженным воздухом нужна раблезианская отдушина, о чем догадались еще афинские трагики, писавшие не лишенные похабства сатировские драмы, так что фестиваль тут не изобретает велосипеда. Но есть смутное ощущение, что та усталость от серьезного, которая на «Орфее» вызывала в зрительских рядах такое торжество смеховой культуры,— это утомление не столько от благородного и высокого штиля, сколько от общественно-политической злобы дня, которая настойчиво и не всегда удачно «вчитана», чтобы далеко не ходить, в другие фестивальные спектакли этого лета. Ни тебе беженцев, ни экологии, ни Трампа — простое младенческое веселье.