В петербургском "Манеже" открылась VI биеннале современного искусства "Диалоги". В ней участвуют 150 художников из 19 стран. Посмотрев на их произведения, МИХАИЛ Ъ-ТРОФИМЕНКОВ понял, что не может молчать.
Некогда, на Московском фестивале, испанский режиссер Хулио Антонио Бардем, выходя из зала после пятичасовой эпопеи о борьбе кого-то там за независимость, посетовал: "Когда фильм начинался, я был моложе". На "Диалогах" стареешь не по часам, по минутам. Чувствуешь себя кондовым критиком, изливающим душу в "Правде" после командировки в Париж лет сорок назад: "помойка", "натащили хлама", "кризис безобразия", "шарлатанство". Но смысл модернизма героической эпохи заключался в том, что он был как бы небрежным, как бы неумелым, как бы мусорным, а на деле подчинялся железной логике. Художники, которых выдают в Манеже за представителей современного искусства, напоминают того самого критика, но сошедшего с ума. Они охотно поверили, что современность — это легализованное неумение, обрадовались и потащили на выставку что под руку подвернулось. Да, модернизм с его отрицанием школы сам виноват в этом, но он же был, был, а тут — чистый лист бумаги, святая невинность или столь же святая наглость.
Одна наклеивает на горизонтальную плоскость много-много фотографий скульптур. Другой — много-много акварельных мордочек, но на вертикальную плоскость. Третья собирает до кучи игрушки, вилки-ложки, черепа животных, монитор компьютера, телефон и заливает все это яркими красками. Четвертые полагают, что строят инсталляцию, и отгораживают закуток девчачьими занавесками, возюкают красками по окну. Английский гость присобачил на стену обрывки газет, пивную банку, аэропортовские ярлыки с чемоданов. Похоже на вздыбившийся пол мастерской, где гудела недельная попойка. Обнаженная пластиковая девушка в мотоциклетном шлеме: как и кому объяснять, что этой вешалке место в прихожей той самой мастерской, но не на выставке. И как и кому объяснить, что неприлично называть фотографии голых мужиков, подпрыгивающих на берегу моря, "Реинкарнации". Модный некогда треп не придаст гениталиям в свободном полете дополнительного измерения. Конечно, пусть резвятся, но кто все это отбирал и зачем? Может, заговор ради компрометации современного искусства? Или оно взаправду сдохло?
Спросишь, зачем делал, ответят. Что-что, а околоискусствоведческую демагогию современные художники выучили на "отлично". Почему клеишь на стенку дурного качества фотографии каких-то стульев и автомобилей? Как же: выстроенная фотография — мертвый гламур, могила искренности, а тут, понимаете ли, жизнь врасплох. Уж лучше честные графоманы, такие как художник, демонстрирующий на видео деревенские пейзажи под заунывное чтение собственных стихов о том, что "за щекой поют романсы твои прекрасные уста". Лучше финка, чьи цветочки пользовались бы бешеным успехом на Невском. Лучше ветеран китча застойных лет Армен Аветисян, из года в год живописующий волоокого бородача-художника и его модель. Таким искусством хоть девушку соблазнить можно или на хлеб насущный заработать.
Апофеоз — гости из Киргизии. Издалека приятно выделяются: холст, масло, как-никак не свалка металлолома. Но воистину понятие времени неведомо Востоку. Трудно подобрать определение киргизской живописи. Это не соцреализм, не салон, не национальный маскарад, не модернизм, а апофеоз безразличия, ленивый коллапс всего. Можно так, а можно этак. Пейзажи в стиле фотообоев; исполненный в "суровом стиле" мужик, вглядывающийся в пламя печурки ("Мечты приходят вечерами"); леди в вечернем платье; этнографическая старуха; смазанная фактура а-ля наивный лиризм 1970-х; старательно-психоделическая абстракция. Но у каждого апофеоза есть свой апофеоз. Живописная пушкиниана — вообще отдельная песня, но картина Койчумана Маленова "Мой поэт" — ее крещендо. В центре холста покачивается обрезанное ниже плеч солнце русской поэзии. Вокруг, как планеты, парят декабристы на виселице, их же медальные профили — канонический образ советской иконографии, "Медный всадник", раскрытый томик "Капитанской дочки", "Рабочий и колхозница", силуэт МГУ, памятник покорителям космоса, разбитая тюремная решетка, разорванные цепи и белоснежные птицы, в сочетании кажущиеся иллюстрацией к известной песне "Голуби летят над нашей зоной". Сильнее этого может быть только картина "Пушкин читает сочинения Сталина", но она живет лишь в стародавнем и неактуальном анекдоте, а "Мой поэт" — вот он. На биеннале современного искусства, заметьте.