Чеховский фестиваль театр
Мировая серия Чеховского фестиваля закончилась вершиной фестивальной программы — показом на сцене Театра армии спектакля "Прекрасная мельничиха" цюрихского "Шаушпильхауза", одного из сценических шедевров Кристофа Марталера, режиссера, которого уже целое десятилетие называют гением и главным открытием европейского театра 90-х годов. Обозреватель Ъ РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ с этим мнением европейской критики совершенно согласен.
Швейцарский музыкант Кристоф Марталер, забавный, легко улыбающийся человек в круглых очках, обожающий носить шляпы, сделал то, что мало кому удавалось: создал собственный тип театра, фактически придумал для сценического искусства новую систему координат. Его работы узнаваемы уже при первом взгляде на оформление сцены. Даже если не знаешь, куда попал, посмотришь на сцену и воскликнешь: "О, это Марталер!" Вернее, правда, было бы воскликнуть: "О, это Фиброк!" Постоянный соавтор режиссера художница Анна Фиброк высматривает в реальности разные интерьеры и потом переносит их в театр, преобразуя их в гигантские сценические павильоны. Ее может вдохновить вокзал, аэропорт, старинная усадьба или собор. Прототипом оформления "Прекрасной мельничихи" послужила, видимо, какая-то гостиница или скорее сиротский приют. Как и все интерьеры госпожи Фиброк, он несет на себе следы заброшенности и тлена: некогда роскошные деревянные панели потерты, полы поскрипывают, стены покрыты зелеными разводами от сырости, кругляшки светильников на потолке давно вышли из моды.
Герои, придуманные Кристофом Марталером, сами тоже заброшены и похожи на сирот, давно забытых и вычеркнутых из жизни. Они навсегда потерялись в какой-то прорехе между временами, эти безымянные, забавные недотепы в сильно поношенных и выцветших одеждах. Эти странные персонажи, девять мужчин и три женщины, объединены музыкой Шуберта — классическим романтическим вокальным циклом "Прекрасная мельничиха". Среди дюжины обитателей приюта есть музыканты и певцы, и на сцене расставлены два рояля и несколько пианино. Поют тут высокими голосами и на разные лады, иногда сбиваясь или вовсе обрывая музыку. Причем занятные, причудливые марталеровские недотепы явно стремятся завязать между собой какие-то отношения, хоть как-нибудь пристроиться друг к другу — благо романтическая музыка настраивает на лирический лад,— да все не получается у них. Происходящее на сцене намеренно не сложено режиссером в последовательный сюжет и не подлежит внятному пересказу.
Толстяка, в начале спящего на кровати прямо в одежде под огромным пуховым одеялом, можно условно принять за влюбленного мельника. Дородную тетю в длинном платье, большую часть времени прячущуюся в дальней светлой комнатке и там предающуюся неким сильным переживаниям, счесть той самой прекрасной мельничихой. Есть еще две девушки, похожие на служанок или санитарок, впрочем, они и сами со странностями — то танцуют танец маленьких охотниц, то кувыркаются через голову, то укладывают в кровать ночные лампы. Мужчины всю дорогу вытворяют нечто странное и уморительно смешное. Один разговаривает с чучелом птицы, другой, музыкант, все время пишет письма, видимо любовные, но не отсылает их, а пришпиливает к стенке — да и как отправлять почту из этого гиблого места? Прочие и вовсе занимаются сумасшедшей акробатикой: ползают по полу, прыгают, катаются по лестницам или, сцепившись телами, с грохотом падают с балюстрад. Укладываются все в одну кровать, аккуратно выставив рядком расшнурованную обувь. Молча проходят через всю сцену в чем мать родила, почему-то вылезая друг за другом из шкафа. И только, пожалуйста, не надо задавать вопросов, почему именно делают они то или это. Логического объяснения марталеровские трюки, скорее всего, не имеют, но вместе складываются в большой, хитроумный механизм человеческого отчуждения.
Существование заторможенных персонажей спектакля насквозь абсурдно, но все свои действия они совершают с крайней серьезностью и сосредоточенностью. У каждого из обитателей заведения есть какой-то сольный момент, звездная минута их бесполезного, комического томления, которой, конечно, никто из них не сумеет воспользоваться. Режиссер уже десять лет в разных пьесах показывает неприкаянных, растерянных, неспособных к современной жизни людей.
В применении к прославившим режиссера спектаклям в берлинском театре "Фольксбюне" говорили, что Кристоф Марталер ставит о наследии тоталитаризма: город располагал. Цюрихский период расширил контекст понимания монументально-минималистских гротесков режиссера. Конечно, он ставит о европейцах вообще, поэтому успешные и модные зрители Вены и Парижа так восторженно и обреченно узнают в чудаковатых марталеровских аутсайдерах самих себя. Пять лет назад с великого спектакля Марталера "Три сестры", показанного тоже на Чеховском фестивале, публика уходила пачками, не дожидаясь антракта. Каждое из трех московских представлений "Мельничихи" покидали единицы, и прием был весьма теплым: настолько теплее, насколько за пять лет мы стали ближе к Европе.
Нежно и печально отпевает Кристоф Марталер неловкие чувства своих одиноких героев, саму возможность найти в мире родственную душу. Оперетта "Парижская жизнь", поставленная им несколько лет назад в Берлине, заканчивалась тем, что все персонажи по очереди засыпали. Нечто подобное происходит в "Мельничихе". Мужчины укладываются спать: толстяк зарывается обратно в перину, другие прилаживаются прямо на полу где попало. А в дальней комнатке у пианино собираются три женщины. Они сидят спиной к залу и тихо поют, пока свет медленно меркнет — так медленно и торжественно, как только возможно в театре. Мы, конечно, знаем, какой на самом деле сон имеет в виду меланхолик и пессимист Марталер. Но все-таки очень хотим думать, что просто пришла очередная ночь.