конкурс архитектура
В субботу в Санкт-Петербурге в Академии художеств был объявлен победитель архитектурного конкурса на новое здание Мариинского театра (см. Ъ от 10 июня). Им стал француз Доминик Перро. Конкурс, начавшийся со скандала, завершился сенсацией. Из Санкт-Петербурга — АЛЕКСЕЙ Ъ-ТАРХАНОВ.
Так получилось, что проект Доминика Перро я увидел первым в России — он показал его мне после своего мастер-класса в Москве. Театр под золотым решетчатым коконом выглядел настолько непривычно, что в продолжение всего компьютерного ролика я думал, что француза разорвут в Питере на куски. Этот проект был еще радикальнее, чем проект Эрика Мосса.
В Питер архитекторы слетелись 26-го, чтобы по очереди представить свои проекты. Выставка была заперта, и под замком работало жюри, а мастера мировой архитектуры слонялись по городу, читали от нечего делать лекции и ворчали, что они не мальчишки, чтобы дожидаться под дверью, когда позовут. Слухов о ходе судейства не просачивалось, разве что жалобы на строгости "не отвлекаться, не курить, не переговариваться". Да еще можно было видеть подъезжавшие к Академии художеств микроавтобусы, откуда выгружали воду и хлеб — запакованные в пластик пайки для членов жюри и техперсонала. О чем-то можно было догадаться во время защиты проектов — Валерий Гергиев явно не собирался выслушивать всех подряд, и его предпочтения стали тут же ясны. Бродили слухи, составлялись и менялись тройки лидеров. Перро--Ботта--Боков, Перро--Исодзаки--Холляйн, Перро--Холляйн--Эгераат, в итоговой схватке сошлись "отец постмодернизма" 70-летний Ханс Холляйн и "новый модернист" 50-летний Доминик Перро.
Тем не менее на объявление пришли все. И с опозданием на какой-то час (ждали Валерия Гергиева) решение было объявлено. Из 13 членов жюри двое — за Ханса Холляйна, остальные — за Доминика Перро. Пока толпа журналистского ликования сметала победителя, я высматривал проигравших. На Эрика Мосса было жалко смотреть. Ясно было, что он пошел до конца, не отступил и не согнулся, но от этого веяло не солдатской твердостью, а университетским занудством. Он и вправду расчистил дорогу новым проектам своих конкурентов, но совершенно не желал смириться с этой своей конкретно-исторической ролью. "Фуксас сказал мне: 'Зачем ты участвуешь, у тебя нет никаких шансов'. И это член жюри! Позор!" — горевал он.
Между тем господин Мосс явно ошибся, причем дважды. Во-первых, согласившись участвовать в новом конкурсе, во-вторых, переделав свой проект и превратив его в печальное напоминание о первом. Почетный диплом он получал с убитым видом. А ведь мог бы заподозрить неладное уже по той любви, которой на сей раз окружил его Питер. Такой любовью здесь пользуются только аутсайдеры. На сей раз большинство возмущалось именно Домиником Перро, грозно спрашивая: "А кто станет мыть ваш золотой кокон? А убирать за вами кто будет? Здесь уборщиков нет!"
Печален был милейший профессор Марио Ботта, у которого хронически не складываются отношения с Санкт-Петербургом. Уже два его проекта увязли в болотах, теперь пропал и третий, хотя многие отмечали, что он едва ли не наилучшим образом продуман с точки зрения механизма театра. "Я вот не еврей, но я же сделал синагогу",— отвечал мне на это швейцарец.
Многие держали за голландца ван Эгераата и его "Руку ангела" — так он назвал свой проект ("...под покровом белых ночей убаюкивают звуки музыки Рукой Ангела..." — это из пояснительной записки, разве что не положенной на музыку). Эрик Ван Эгераат, со своим артистическим зачесом и в костюме с люрексом, потом подошел и иронически поздравил конкурента: "Кто вы, а кто я... Я делаю обычные коммерческие проекты, а хотелось бы сделать что-нибудь культурное — театр, например".
Арату Исодзаки утешали и худрук Гергиев, и министр Швыдкой. Его проект — оммаж русскому конструктивизму — был на выставке одним из самых красивых. Искусствоведы разглядывали перспективу, в которой угадывались "горизонтальные небоскребы" Эля Лисицкого, и горделиво вспоминали, откуда есть пошла современная западная архитектура. Но, видимо, город, уже однажды при Сталине замазавший свой конструктивизм классическим декором, не готов был пойти на новый круг. Так, наверное, проиграл бы русский архитектор, предложи он на конкурс по пекинской опере здание в виде иероглифа.
Проект Андрея Бокова и Олега Романова, сложный, внимательный к контексту (они единственные, кто попытался сохранить сталинское здание ДК первой пятилетки), оказался даже слишком тонким. Их работа была похожа и на проект Марио Ботта, и на проект Доминика Перро, но жюри явно захотелось увидеть один очевидный прием вместо суммы нескольких. Кроме того, против русских участников на сей раз играла конъюнктура.
Победа русского была бы конечно лестна, но породила бы сомнения в объективности (а что поделать, если на всех последних конкурсах русских тащили за уши) и вообще убила бы идею международного соревнования. А организаторов бы подвела под монастырь за растрату казенного полумиллиона. В конце концов, здесь не было новичков, русские команды не на помойках нашли, и почему тогда вместо многомесячных и многотысячных страданий с собиранием звездной сборной по всему миру не перейти улицу и не заказать проект давно знакомому человеку. Поэтому господа Боков и Романов спокойно пожали руку победителю перед премированным проектом.
Проект Доминика Перро обманчиво прост. Здание простых форм из темного мрамора и стекла, замкнутого днем и светящегося вечером, закрыто со стороны Мариинского театра огромным золотым коконом, работающим в панораме плоского Санкт-Петербурга как еще один купол. Со стороны площади золотая сетка создает фон для исторического здания театра, а на другой стороне Крюкова канала принимает под свою сень некое третье пространство, принадлежащее одновременно и театру, и городу. Эта идея городского и театрального фойе — одна из самых привлекательных черт проекта. На дальних точках — впечатляющий объем, отмечающий театр в городе. Вблизи — демократичное и гостеприимное пространство, связывающее огромный новый театр с тканью старого города.
Именно сочетание простоты приема и сложности восприятия сделали проект французского архитектора безусловным фаворитом конкурса. Другие предложения казались более проработанными и потому закрытыми для совершенствования. Господин Перро не притворялся, что заранее продумал любую мелочь, но ясно дал понять, насколько богатым и сложным может быть воплощение его простой идеи. Его проект — набросок, в котором скрыто огромное количество возможностей. Именно эта свобода определила выбор, и за француза горой встала техническая служба Мариинского театра — люди, работавшие на главных мировых сценах, поняли, что именно этот вариант даст им больше всего возможностей.
— Ну вот, победил Доминик Перро. Что дальше — будете его ломать через колено? — спросил я главного архитектора Петербурга Олега Харченко.
— Ну вот еще,— обиделся он.— Зачем тогда конкурс было городить.
— Наверное, денег не дадите? — спросил я министра культуры Михаила Швыдкого.— Говорят, из обещанных 100 млн дадут 80, а то и 60.
— Нет,— обиделся министр,— никакие не 60 или 80, а 100 или 120.
Впервые за последние 70 лет проведен открытый для иностранцев конкурс, честность которого пока никто не ставит под сомнение. Впервые жюри, в котором сидели рядом русские и иностранцы, пришло к единому решению и выбрало из всех представленных объективно лучший проект. Впервые о решении жюри узнали не за два месяца до объявления результатов и саспенс в зале был натурально оскаровским.
И все равно было очень тревожно. Пока победители обнимались, а неудачники проклинали судьбу, я пытался понять почему. Одни разводили руками, никак не в силах поверить, что конкурс прошел честно и без скандала. Другие сокрушались, стоило ли убивать Мосса, чтобы получить за это Перро — в бок. Но и это меня не волновало. Третьи, и я в том числе, думали о том, что дальше. Да, победил лучший проект из представленных, но дело не только в Мариинском театре. Если он будет построен, начнется новый этап и в архитектуре Петербурга, и в русской архитектуре в целом. Крах и импотенция охранительной архитектуры "в стилях", с избытком явленные в лужковской Москве, станут совершенно и окончательно очевидны. И что же тогда будет? Новый модернизм? Новое обращение с историческим городом? Хотим ли мы этого? Хотят ли русские войны? Хотят, хотят, хотят.