Роберт Дарнтон — американец, находящийся под сильным влиянием французской школы "Анналов". Соответственно, его книга демонстрирует, как эта великая школа отзывается в довольно далекой от нее культурной ситуации. Для русского глаза это примечательно. Дело в том, что в последние 30 лет советская историческая школа тоже находилась под влиянием школы "Анналов", и результаты оказались какими-то, на удивление, похожими. Называется книга "Великое кошачье побоище".
В 30-х годах XVIII века группа парижских печатников поймала несколько сотен кошек. Большинство повесили, часть сожгли живьем (их кидали в огонь в мешках по десять штук), а некоторых сварили. Немногим счастливицам переломали хребты и перебили лапы, а некоторым просто повезло — им только выдрали клещами когти. Все это с хохотом, веселыми криками, визгом, в неформальной карнавальной атмосфере. "К чему бы этот обычай?" — интересуется Дарнтон.Оказывается, кошка всегда связана с нечистой силой и еще с сексом. Женщин в Средние века часто называли кошками, кошачьи крики трактовались как сладострастные ведьминские, так что, учудив великое кошачье побоище, печатники так боролись с дьяволом. Однако же это была не простая заурядная борьба с дьяволом, которая часто совершалась во Франции, потому что среди сотен уничтоженных кошек была одна серенькая, любимая кошка жены хозяина типографии, и ее они отходили железными прутьями первую. Это являлось символическим сексуальным насилием над женой хозяина, а таким образом и издевательство над хозяином, тем более тонкое, что обычно "кошачьи концерты" (это когда молодые люди поочередно вырывают у кошки клок шерсти, а она орет) устраивались в карнавалы у домов рогоносцев, а у этой хозяйки была интрижка с одним кюре. Так что в насилии над кошками можно увидеть одно из первых организованных выступлений пролетариата в символической форме, которые впоследствии привели к Великой французской революции.
Школа "Анналов" все-таки так не делает, и Жак Ле Гофф, и Бродель как-то умеют обходить такие неприличности, а основатель школы Марк Блок вообще был гуманистом. Зато, согласитесь, увидеть в этом возмутительном хулиганском изуверстве раннюю форму протеста пролетариата — это очень по-нашему. Удивительная вещь — марксизм: стоит его добавить в любую парадигму, и интереснейшие обряды средневекой Европы обернутся каким-то отвратительным издевательством над кошками. Даже, я бы сказал, у господина Дарнтона получается чересчур в лоб, как-то не вальяжно, не в стиле позднемосковского марксизма, а немножко как в воронежском пединституте.
Но свежо. Особенно восхитительно по отношению к волшебным сказкам.
Роберт Дарнтон действует так. Сначала берет, скажем, "Красную Шапочку" и читает ее структуралистски, по Владимиру Проппу. Ну, там, лес, путь, волшебный помощник, дровосеки — все понятно. Отмечает ограниченность анализа. Допустим. Потом анализирует ее же с фрейдистских позиций. Ну, понятно, волк — фаллос, поедание — соитие, и даже с изысками анализирует: Красная Шапочка оказывается символом первой менструации, а потом — волк со своими такими большими частями тела. Опять же отмечается ограниченность анализа и даже его произвольность. Пожалуй. А дальше он говорит: да нет, сказка вовсе не про эти дела.
А на самом деле это про то, что волку очень хотелось кушать. Тут текст как-то оживляется, и начинается прямо песня про недоедание во французской деревне в Средние века.
Там урожайность никуда, эксплуатация, налоги, набеги, голод, ужас как все хотели кушать, и все сказки были про еду. Даже "Золушка" сначала была не про туфельку, а там ей фея подарила дерево, у которого высоко на ветке росли булки, а когда Золушка подходила, ветки наклонялись, она ела, а остальные не могли. А всем очень хотелось, а она отъелась, стала толстая, красивая, а мимо ехал принц. Тоже, разумеется, очень голодный, видит булку, а съесть не может. Говорит: кто сорвет, на той женюсь — ну и покушал.
И "Красная Шапочка" — тоже про еду. Вернее, про ее опасность и амбивалентность: ты ешь — тебя съедят, и вообще доведенные эксплуатацией крестьяне зачастую впадали в каннибальство. Особенно ели маленьких детей и стариков как ненужных членов общества, и волк действовал в этом смысле (он же и бабушку тоже), а совсем не в сексуальном. Тяжелая жизнь трудового крестьянства — вот что рисуют нам народные сказки. Согласитесь, какой-то неожиданный взгляд, свежий. Для полноты картины не хватает утверждения о том, что Красная Шапочка — символ не первой менструации, а вступления в пионеры.
Прочитав такое, начинаешь впадать в какой-то редукционизм и судить обо всем с чисто материальных позиций.
Лев Колодный написал большую сочувственную книгу про Зураба Церетели. Книга сделана мастерски и читается прямо-таки взахлеб. Господин Колодный сам никак и ни в каком случае не оценивает произведения Зураба Константиновича, все время предоставляя голос другим — то Андрею Вознесенскому, то Владимиру Высоцкому, никогда не забывая при этом в другом месте походя упомянуть, чем именно (чаще всего, какой суммой) обязаны Зурабу хвалящие его люди. Он сообщает чистую фактуру: с кем Зураб поговорил, через кого вышел на нужных людей, как подкупил, чем накормил и что в результате получилось. Выглядит как плутовской роман. Зураб Церетели кажется каким-то Карлсоном, у которого в заду пропеллер, и он все время жужжит и жужжит, деловито проглатывая одну за другой банки варенья.
Нет, нельзя увлекаться колоритом. Нужно вслед за американцем Дарнтоном смотреть в материальные корни. Ну вот, зачем Льву Колодному, уважаемому москвоведу, писать книгу про Зураба Церетели? Невольно думаешь, что ему, как волку, хочется кушать, и он поет взахлеб, не соблюдая приличий. Но с другой стороны, как-то невольно испытываешь неприязнь к марксизму и отдаешься идеалистической трактовке событий. Мог же он просто увлечься?
Сцена, когда Анатолий Чубайс борется с московской схемой приватизации путем финансирования компании против памятника Петру, достойна Александра Дюма (господин Чубайс — Ришелье, господин Церетели — Д`Артаньян, господин Лужков — Анна Австрийская). Сцена, когда Зураб Церетели подносит Биллу Клинтону портрет его мамы Клинтона (эмаль по фотографии), которая только что умерла, и Клинтон рыдает, а Хиллари его успокаивает, а Наина Ельцина успокаивает Хиллари, а Борис Николаевич крепится и по-мужски сочувствует другу Биллу, и все они вместе решают-таки поставить Колумба, достойна Ильфа и Петрова. Как таким не увлечься? Если верить Льву Колодному, то более очаровательного плута, чем Зураб Церетели, у нас не было со времен Остапа Бендера. И это плут не столько ради денег, сколько ради высокого искусства плутовства.
Роберт Дарнтон. Великое кошачье побоище и другие эпизоды из истории французской культуры. М., Независимое литературное обозрение, 2002.
Лев Колодный. Сердце на палитре. Художник Зураб Церетели. М., "Голос-пресс", 2002.