Фонд Егора Гайдара при информационной поддержке “Ъ” запустил курс лекционного проекта «В городе жить», посвященный проблемам современных постсоветских городов. Очередную лекцию цикла прочитала архитектурный критик и постоянный автор российских СМИ Мария Элькина. Подробнее — в видео.
Архитектурный критик Мария Элькина
Фото: Пресс-служба Фонда Егора Гайдара
Первая лекция цикла состоялась 10 апреля и затронула вопросы формирования современной городской среды с учетом комфорта, инвестиций в благоустройство и возможности, которые открываются перед городскими властями и собственниками коммерческой недвижимости. Подробнее — в материале “Ъ” «Человек и город. Кем и как создается городская среда?».
Вторая лекция цикла, которую прочел эксперт в области урбанистики и транспорта Михаил Блинкин, состоялась 24 апреля. В своем выступлении господин Блинкин рассказал о том, как ИТ-инструменты стирают границы между общественным и личным транспортом, меняя традиционные форматы мобильности горожан. Подробнее — в материале “Ъ” «Новая мобильность: транспорт в городах будущего».
Третья лекция архитектора Олега Шапиро состоялась 22 мая, в ходе которой эксперт рассказал об удачных проектах обустройства российских городов, в которых соблюдены основные мировые тренды. Подробнее — в материале “Ъ” «Как старые российские города обретают новую идентичность».
Стенограмма лекции
Господа, добрый вечер. Примерно за час я попытаюсь сделать следующее: рассказать, что такое урбанистика в академическом ключе, и быстро пройтись по последним 200 годам ее развития, потому что мне кажется, что только сквозь эту призму можно понять и оценить происходящее в России сегодня. Моя задача — дать некий инструмент, который позволит лучше ориентироваться в том, что происходит на нашей политико-урбанистической арене. А наша, да и вообще урбанистическая арена, конечно, почти всегда — за редким исключением — политическая.
Что такое российский урбанистический проект? Кто помнит 2008 год, тогда было модное слово «гламур». Были «гламурные» телочки — сначала они были певицами, потом стали дизайнерами, искусствоведами, ходили в модные клубы, как-то по-особенному красились, у них были не менее «гламурные» мальчики или олигархи — в общем, это был такой лайфстайл. Плюс к этому была «Афиша» и хипстеры, и это была другая ветка. Но, так или иначе, нужно было быть модным: ходить в правильные заведения, смотреть правильное кино, читать правильные книжки, говорить правильные слова — они у всех были свои. Это был тренд. А потом, года так с 2011–2012-го трендом стала урбанистика. Современный модный молодой человек — это не хипстер, а урбанист. Урбанист сегодня — это все, царь и бог. Как и хипстер, конечно, урбанист — человек без профессии, как правило, ничего не знающий, не понимающий. В общем, само слово рискованное.
Но давайте посмотрим, как все было. Одним из первых проектов был московский парк Горького, который при Сергее Капкове вдруг превратился в нечто совсем другое, отличное от того, чем он был раньше. На самом деле парк Горького всегда был довольно стандартной для своего времени площадкой. Города были в основном промышленные, 1920–1930-е годы — это пик индустриализации. И конечно, население городов, которое в основном занимается тем, что работает — человек просыпается с утра, едет на работу, вечером возвращается домой, забирает детей из школы, женщина моет посуду, мужчина прибивает гвозди, изредка они вместе ходят в кино,— и вот у них бывают каникулы и выходные. И они должны как-то себя развлекать. И они идут на аттракционы, потому что это время невероятной популярности парков аттракционов и вообще всех очень простых массовых развлечений. Что нам говорил Владимир Ильич? Главным из развлечений для нас является кино. Еще был цирк — тоже совершенно правильно. Почему? Они понятные, пассивные, доступные, они позволяют полностью расслабиться.
В Нью-Йорке было такое место, Кони-Айленд, и в 1920-е годы это была потрясающая штука — пляж и парк аттракционов, битком набитые людьми, то есть на пляже между ними не было видно промежутка, как сельди в бочке. Потому что все люди, работающие в Нью-Йорке, в субботу должны были поехать куда-то отдыхать, а денег поехать отдыхать далеко у них не было. Парк Горького довольно долго оставался примерно таким же феноменом. В 90-е годы и дальше он стал себя изживать, потерял свой смысл, потому что наше общество перестало быть таким уж индустриальным. И вот у нас был чудесный аттракцион-качель, а потом раз — и совершенно другая стилистика: лапша в коробочках, место, где ты можешь лечь, нельзя курить, Музей современного искусства, «Гараж», книжки. Откуда вообще это взялось и что это за такой процесс произошел? Это же не просто — было плохо, а стало хорошо. В 1930-е годы тоже было хорошо — просто хорошо для 30-х годов. Чтобы понять, что произошло, нам нужно отправиться назад аж в XVIII столетие, а чтобы выяснить, откуда ведет свой отсчет современная урбанистика,— еще раньше.
Точных сведений о первых в истории городах-миллионниках на самом деле нет. Но, скорее всего, Рим был миллионником. Париж стал миллионником много позже. В Вавилоне было 800 тыс. жителей, и кто-то считает, что там был миллион. Ну и китайский город Чанъань, нынешний Сиань, где стабильное население в миллион. Вообще, вся жизнь древнего мира проходила между Древним Римом и вот этой древней китайской столицей. Но если оставить Китай в стороне, то после падения Рима в Европе миллионников не было. И это очень важно. Цветущие средневековые города — это 200 тыс. населения. А вот в XVIII веке они потихонечку снова начинают расти. Мы помним, что в XVII веке у нас экономический центр Европы — Амстердам, а в XVIII веке — Лондон, который тогда начинает расти и перешагивает отметку в миллион жителей. Тем самым он открывает новую страницу в истории городов. Почему города становятся миллионниками? Это классика, но давайте на всякий случай ее тоже проговорим. Во-первых, появляются машинные производства, а машинным производствам нужны рабочие, и эти рабочие едут из деревни в город, то есть они становятся рабочими, а во-вторых, появляются железные дороги. Это очень важный фактор, потому что железные дороги позволяют добираться до города гораздо легче, чем раньше. И опять же они способствуют развитию производства. В общем, эти два изобретения и определяют рост городов, который не прекращается до сих пор. Так начинается эпоха урбанизации, в которую мы живем.
Когда начинается рост городов, первым таким растущим городом становится Лондон — и город перестает быть райским местечком. Сегодня как раз наоборот: горожане зарабатывают больше, чем жители сельской местности, живут дольше и вообще во многих отношениях чувствуют себя лучше. И не верьте, когда вам говорят, что вы тут задыхаетесь. Вы, может, и задыхаетесь, но проживете вы в среднем дольше, чем тот, кто живет в какой-нибудь милой деревне, где свежий воздух. А вот в XIX веке было совсем не так. В городах смертность сильно превышала рождаемость, а рост населения происходил только за счет приезжих. И вообще шансы рано умереть в городе были очень высоки. Кроме того, в городах еще разрушалась традиционная мораль.
Вообще, есть два образа жизни. Жизнь в деревне — общинная, и соблюдение неких моральных принципов обеспечивается тем, что все всех знают. На самом деле, мы в какой-то степени это ненавидим, нам не нравится, когда за нами следят и знают, что мы делаем. Но в деревне это именно так. В городе этой общинности нет, и все определяет более или менее закон, то есть мы все живем по неким общим правилам. Это то, на чем, собственно, был построен Древний Рим и все легенды о похищении сабинянок и основании общего города. Идея была именно в том, что они сказали: не важно, что у нас разное происхождение и разные убеждения, важно, что мы договорились друг с другом и живем по общим законам. Но конечно, в городах, как только они начали расти, стала страдать мораль. Потому что условия жизни тяжелые, искушений много, а сдерживающих факторов мало. То есть людям в некотором смысле было нечего терять, отсюда и гравюры Уильяма Хогарта о четырех стадиях жестокости.
Лондон Диккенса, Петербург Достоевского — это, собственно, первые последствия урбанизации. Я привожу в пример Петербург, потому что, во-первых, я из Петербурга, а во-вторых, он был тогда столицей и для нас более показателен. И именно Петербург стал очагом революции. Итак, в 1869 году население Петербурга составляет примерно 668 тыс. человек, Лондона — 3 млн 150 тыс. человек, Вены — 900 тыс. человек, Берлина — 764 тыс. человек. То есть мы видим, что Лондон сильно отрывается от всех, в том числе от Парижа — около миллиона жителей в это время. Но притом Петербург в процентном соотношении растет гораздо быстрее. И к концу века мы получаем картину, которая соответствовала примерно значимости городов: чуть не достает до 3 млн Париж, 5 млн — Лондон и примерно по 2 млн — Петербург, Вена и Берлин. Но потом — понятно, у нас Гражданская война, кто-то уехал, кто-то погиб, кто-то сбежал, и в 1921 году у нас население 830 тыс. человек. В то время как Берлин еще в два раза вырос.
На самом деле, этот рост населения было довольно трудно обеспечить. То есть люди должны были где-то жить, они производили некую грязь и нечистоты, город должен был как-то с этим справляться. И города с этим не справлялись. Вообще, все проблемы, которые города пытаются решить, родом из XIX века. Это грязь, болезни и отсутствие инфраструктуры — я имею в виду водопровод и канализацию. Унитаз со сливом вообще изобрели в XVI веке, но в XVI веке он никого не мог заинтересовать, а в XIX веке вдруг заинтересовал. Не потому, что все стали прогрессивные и хорошие, а были тупые, а потому, что в XIX веке проблема грязи и болезней стала очень остро ощущаться, тогда как в XVI веке про нее совершенно не могли подумать. И в том же XIX веке на самом деле рождается миф про жутко грязное Средневековье, с эпидемиями чумы, в котором было невозможно жить. Это правда очень отчасти, а по большей части миф, который породил невероятно грязный XIX век. То есть они на самом деле смотрели на то, что происходит вокруг, понимали, что городам нужен прогресс, оглядывались на Средневековье с кривыми улочками и говорили: «Боже мой, какой ужас». Потому что было острое ощущение того, что города нужно привести в порядок. Что этот хаос при таком скоплении людей губителен.
Потом была, конечно, грязь от промышленных предприятий, потому что производства развивались, а как справляться с их, так сказать, продуктами переработки, никто не понимал. Социальное неравенство — в городах было огромное количество бедных людей. Неуправляемость — довольно легко было управлять какой-нибудь Венецией, которая была в общем-то самоорганизованной коммуной, и легко было в XVII веке управлять Амстердамом, который был по нынешним меркам сравнительно невелик и очень понятно устроен. А когда хлынули толпы людей и началась стихийная застройка, стало совершенно непонятно, что делать, и волей императора это уже почти не управлялось. И, кроме того, самое главное, что и обеспечивает все предыдущие пункты,— это быстрый рост. Города очень быстро росли, причем как в населении, так и в размерах. В Лондоне, например, появлялся транспорт, и он уже в XIX веке стал расползаться. Петербург расползался меньше, да, но все равно доходные дома росли хаотично, и все, что удавалось спасти, это расстояние в шесть метров, двор-колодец, который нельзя было застраивать. А если бы не было закона о том, что между стенами должно быть шесть метров, то, уверяю, застроили бы и их. То есть строили бы без окон. Потому что недвижимость сдавалась в аренду, и каждый квадратный метр, прямо как современному девелоперу, был дорог.
Оставалось меньше зелени, все время увеличивались расстояния, на которые нужно продвигаться. Ведь чем был ограничен размер средневекового города? Радиусом слышимости от колокольни. То есть на каком радиусе можно было хорошо расслышать колокольный звон, на тот радиус город и мог распространяться, а дальше не мог, потому что никакой другой коммуникации не было. Если, например, осада или нужно спасаться от врага, то все должны были это услышать. В XIX веке этот критерий потерял смысл — появился телеграф, появился транспорт, и это было главное, что дало городам возможность расти.
Европейские монархи в общем-то расценивали эту ситуацию как опасную. И мы видим барона Эжена Османа перед Наполеоном III, и Осман рассказывает ему об идее, которую он давно вынашивал,— о реконструкции города. Первая реконструированная им улица — Rue de Rivoli. В Лондоне такого не происходило, потому что Лондон сгорел раньше, в 1666 году, и никаких средневековых улочек уже не осталось, а в Париже они были, и когда население стало уверенно подбираться к миллиону, эти кривые улочки стало невозможно обустраивать. Понятно, чем хороши широкие прямые улицы — даже не тем, что там легко ходить, а тем, что по ним легко прокладывать коммуникации. И главное достижение барона Османа — он, конечно, снес город, и мы можем его осуждать или не осуждать,— в Париже появилась ливневая канализация, которой не было до этого и которую известные урбанисты забыли сделать в Москве в одном из переулков, и потом было очень грустно. И монархи интересовались этим не просто так — они понимали, что ситуация накаляется и что толпы бедных озлобленных людей могут их снести. То есть градостроительство или революция. Я думаю, в России тоже это понимали, но как-то по-другому повернулся характер, понадеялись на авось, а оно возьми да не случись.
Еще одного человека мы знаем меньше, чем барона Османа, но с точки зрения архитектуры и урбанистики он персонаж гораздо более интересный. Ильдефонс Серда, испанец, жил в Барселоне и строил новый район Эшампле — вы все его знаете, это Avenida Diagonal, домик Гауди и много всего чудесного. Сам Серда думал, что во дворах кварталов будет больше зелени, но, конечно, девелоперы его немножко подвинули. Так вот, Серда более или менее первым в современном мире придумал, что город — это набор и машина по производству унифицированных благ для жителей, а не какое-то сложное образование, где здесь одно, там другое. То есть в каждом квартале должно быть определенное количество квадратных метров, должны быть коммуникации, должны быть булочные, должна быть зелень, должен быть трамвай и бог знает что еще. С этого на самом деле начинается современная урбанистика — не с высаженного газончика, а вот с этой идеи того, что мы можем автоматически воспроизвести комфорт. И пристойная книжка про урбанистику начинается, конечно, с этого человека — Ильдефонса Серды.
А в Петербурге такой человек появился только в начале ХХ века — гений-самородок Федор Енакиев. Он был инженером путей сообщения и вместе со своими коллегами-архитекторами Марианом Перетятковичем и Леонтием Бенуа составил план реструктуризации Петербурга. Картинок от этого плана осталось мало, но это был гениальный градостроительный документ, я вам так скажу. В тот момент Петербург отставал по всему, Москва — тоже, но чуть меньше, то есть в XIX веке в Берлине, Вене и Лондоне уже строили метро, а в Париже был электрический трамвай. У нас до начала ХХ века была конка. Федор Енакиев, увидев все это безобразие, сказал, что нужно что-то делать — в районах за пределами исторического центра сделать наземное метро, зарезервировать большую зеленую зону, потому что город будет расти и зелени ему будет не хватать (как гениально правильно все он понимал!), прорубить еще две улицы параллельно главным проспектам, чтобы не случилось транспортного коллапса, на берегу залива вместо заводов строить красивое жилье. В общем, все правильно предлагал Федор Енакиев, и — удивительно — Государственная дума приняла его предложение. Дело было в 1913 году. Что было дальше, мы все знаем. Поздно гений появился. А дальше началась Первая мировая война, а потом случилась революция.
Есть довольно складная версия, с которой я склонна соглашаться, что вообще главная причина революции в том, что мы как раз немножко подотстали по части урбанистики. Все европейские монархи понимали, что они не смогут обеспечить все бедное население жильем, но они могли улучшить общий климат в городе так, чтобы не нарастало какого-то дикого раздражения. А российские монархи и не думали этим заниматься, то есть были какие-то вялые попытки, но, что называется, левой ногой, так и быть, и скорее это было такое вредное. Знаете, мы же любим вредничать, это у нас в национальном характере, типа если Петербург меня не любит, то и я не буду любить Петербург. Ну вот в 1917 году разозленные горожане и потребовали прибавку к пайку — а это вообще идея урбанистики, что если разбить красивый газон, сделать широкий бульвар и разобраться с нечистотами, то прибавку к пайку будут просить не так настойчиво. Вот это важная мысль, и нынешние лидеры хотя бы ее понимают. В общем, примерно так мы встретили ХХ век. И конечно, все хорошие люди тогда думали о том, что нужно как-то это население обеспечить хоть сколько-то пристойным уровнем жизни. Потому что действительно невозможно смотреть, как сотни тысяч, миллионы человек живут в совершенно диких условиях, натурально в бараках, в трущобах, с тараканами, крысами, без канализации, а вы строите дорогие модерновые особняки, иногда еще и безвкусные, что особенно омерзительно. И конечно, они стали думать о способе, который мог бы позволить большому количеству людей получить большое количество благ.
Одним из первых таких мыслителей был англичанин Эбенизер Говард, он придумал город-сад. Понятно, город-сад — это город одноэтажных домиков, но есть много важных деталей. Для начала почему вдруг город-сад? Раньше было важно, чтобы город был компактный и чтобы до всего было легко добраться, но когда появляются железная дорога и машины, становится понятно, что они будут в массовом производстве. Это концепция 1898 года. Вообще, знаете, интересный момент — откуда берутся визионеры. Сегодня самые радикальные в мире архитекторы говорят про город с летающими машинами. Но, вообще говоря, летающие машины уже придумали, и понятно, что в ближайшие 20 лет их запустят в производство, если кто-то не запретит. То есть они не то чтобы визионеры, они просто смотрят вокруг чуть более пристально, чем все остальные, кто ходит по автосалонам и выбирает себе обыкновенную машину. Так и когда появились железные дороги, стало понятно, что необязательно большому городу быть таким скучным, что можно позволить себе свежий воздух, собственный участок, и это все довольно дешевое строительство на самом деле, а значит, сейчас каждый рабочий будет жить в городе-саде.
Эта идея стала дико популярной, и мы прекрасно знаем, что она сделала с Америкой. Тут есть два побочных эффекта разного толка. Главный — когда плотность население низкая, а население размазано по территории, то вы все время вынуждены ездить на машине, и это не очень хорошо, вы постоянно жжете бензин. Второй побочный эффект — в низкой плотности населения дико возрастает стоимость услуг. Потому что стоимость услуг определяется не количеством людей, а тем, сколько нам стоило провести сюда водопровод, и если здесь живет 50 тыс. человек, то стоимость этого водопровода разделится на 50 тыс. человек, а если здесь живет 50 человек, то она разделится на 50 человек. Это я сейчас объясняю очень грубо, в реальности подсчеты тоньше, но принцип такой. То есть чем меньше плотность населения, тем дороже стоят услуги, а каких-то может вовсе не быть. В таком вот странном распластанном городке, состоящем из коттеджей, у вас может быть одна аптека на весь город. А чем прекрасен современный мегаполис, так это тем, что вы выйдете из дома и в радиусе 300 метров от вас гарантированно будут аптека, булочная, продуктовый, кофе — в общем, все то, к чему мы привыкли. Хорошо же, когда это есть, плохо, когда этого нет. Тем не менее многие заразились идеей города-сада.
Следующую идею подала школа Баухаус, в которой придумали унифицированное жилье,— они хотели строить малоэтажное жилье, но идея была в том, чтобы совместить массовое производство с архитектурой и чтобы эту архитектуру производили с конвейера. Таким образом, у каждого бы появилось дешевое жилье. В Берлине в 20-е годы тоже решали жилищный кризис, и делали это сходным образом — Бруно Таут спроектировал поселок Хуфайзен, и это не Баухаус, но тоже массовое производство, много зелени и солнца. Ну то есть понятно, чего они все хотели — вывести людей из трущобы и поселить там, где больше воздуха, больше света, больше зелени и есть дешевый минимальный набор удобств. Щемиловский жилмассив в городе Петербурге в том же ряду, то есть в Советском Союзе после революции пытались делать то же самое, и построили мы этого жилья, наверное, больше, чем кто-либо. А еще у нас есть город Магнитогорск. Но проблема была в том, что эти поселки не решали жилищный кризис, и мы знаем, что где-то эти крохотные квартиры были еще дополнительно превращены в коммунальные, и жилья все равно не хватало. В сталинское время на этом поставили крест и стали снова строить дорогое жилье с большим количеством декора, а люди жили в бараках и в коммунальных квартирах.
Еще была концепция лучезарного города Ле Корбюзье, тоже созданная в 20-е годы. Отличается от всех предыдущих тем, что здесь домики уже повыше, они тоже стоят на зеленых газонах, разделены широченными проспектами, и это важно, потому что нарисовано в здоровом расчете на большие потоки автомобилей. Ну и на крышах домов задуманы сады, поскольку на земле пространство занято машинами и большими домами. Чуть позже, когда Ле Корбюзье стал чуть умнее и старше и, так сказать, более печально смотрел на вещи, он придумал построить жилые единицы — как бы социальное жилье, но хитрее, потому что он делает общие пространства, а главное — придумывает, что нужно смешивать разные социальные слои. Повзрослевший Ле Корбюзье понимает, что должны жить одновременно семьи и одинокие люди, люди побогаче и люди победнее и тогда это будет здоровая среда. Какой она, собственно, и была в старых городах.
Все эти волшебные концепции победили после войны, когда мир стал остро нуждаться в дешевом жилье. Тут же, когда это все стали массово строить, стало понятно, что есть колоссальная проблема. Потому что, с одной стороны, в развитых странах проблема жилья для бедного городского населения была решена, и города стали намного богаче. С другой стороны, начались проблемы иного рода. Легендарная история — жилой комплекс Пруитт-Айгоу, который построил архитектор Минору Ямасаки. У Минору Ямасаки трудная судьба. Сначала в 1950-е годы он построил Пруитт-Айгоу, а в 1972 году его снесли. Потому что он его построил для черного неблагополучного населения Сент-Луиса, и там были красивые коридоры, чтобы люди общались, и у каждого своя квартирка, и в квартирке удобства, но вместо того, чтобы в этих коридорах дружить и петь песни, жители стали друг друга грабить и убивать. Обвинили во всем этом архитектора, то есть считали, что это недостаток архитектуры, тоже не очень справедливо, потому что понятно, что если бы в такую архитектуру поселили более благополучных или хотя бы разных людей, то есть более или менее благополучных, то такого кошмара не случилось бы. Да, кошмар случается, когда мы делаем именно социальное жилье, где живут представители только социальных низов. Тем не менее, когда этот жилой комплекс взрывали в 1972 году, это стало важным символом того, что модернистская идея больше не работает. Еще один гениальный жилой дом в стиле брутализма — Робин Худ Гарденс — великих английских архитекторов Элисон и Питера Смитсон тоже уже снесли. В общем, когда эти районы начали реально строить, все стали понимать, что с ними что-то не так.
Но что важно подчеркнуть — что в чем-то, конечно, этот модернистский проект, эта первая стадия урбанистики, когда каждому хотели дать свою клеточку, по крайней мере для развитых стран увенчалась успехом. И всем, кто говорит, как он ненавидит современную архитектуру, модернизм и вот это все, я всегда предлагаю отказаться от холодильника, туалета, душа, газовой или электрической плиты — в общем, от таких благ, к которым мы привыкли меньше чем за сто лет, как к собственной коже. Мы не представляем себе жизнь в квартире без душа. Но это стало доступно благодаря вот этим людям, которые строили уродливое жилье. Хотя стало понятно, что живется в этих районах плохо, и бесконечные одинаковые бетонные блоки навевают депрессию, что было прямо доказано психологами и социологами.
Расскажу о самых главных критиках. Например, это итальянский архитектор Альдо Росси, который в 1960-е годы написал книжку «Архитектура города». До этого нам говорили — форма следует функции, нужно все строить функционально. А он стал говорить, что нет, что город — это набор артефактов. Что дворец на самом деле не перестает быть дворцом, когда он меняет функцию, и церковь не перестает быть церковью, когда она меняет функцию, потому что церковь — это такая самодостаточная форма, типология здания, которая сохраняется, несмотря ни на что. В общем, он предложил посмотреть на здание чуть более лирически. О том же самом в том же 1966 году с американского континента говорил человек, которого звали Роберт Вентури. Он написал гениальную книжку «Сложности и противоречия в архитектуре». Что он хотел сказать — что архитектура не может быть проста, что архитектура сложна, что нельзя просто взять и решить одну задачу, например, обеспечить всех жильем. Что архитектура всегда решает много задач, что в ней полно противоречий и мы не можем до конца уловить эти противоречия. В частности, в книжке был замечательный пассаж о том, что вообще то, что происходит внутри функционально, и то, что происходит снаружи,— это разные вещи. А стена является местом столкновения этих двух как бы разнонаправленных сил, и собственно стена — это и есть архитектура. То есть если модернисты нам говорили, что архитектура — это функция, то Вентури говорит нам нечто противоположное, он говорит, что архитектура — это стена, это то, что мы видим. Это, конечно, уже перебор, но понятно, откуда он брался.
В те же 60-е годы в Гринвич-Виллидже, над которым хотели построить железную дорогу, Джейн Джейкобс говорит третью вещь. Что господа, которые строят мост над нами, смотрят на город сверху, они не понимают, как город устроен, а мы там, где они строят мост, ходим друг к другу в гости. И она довольно убедительно, хотя и очень нудно — я бы никому не рекомендовала читать ее книгу «Жизнь и смерть больших американских городов»,— доказала, что на самом деле экономика города строится как раз на возможности быстро перейти через улицу, на этих бесконечных связях, на маленьких барах, на том, что вы разговариваете друг с другом и у вас рождаются новые идеи. Констатировала ли она факт — нет, скорее она делала предсказание. Потому что, конечно, экономика индустриального города на этом не строилась. Но вот экономика города, которым Нью-Йорк должен был стать через 20 лет после нее, конечно, строилась только на этом. И она была правильным визионером, она подсказала, куда двигаться. Я вообще про экономику не понимаю, я не большой сторонник термина «постиндустриальная экономика», но понятно, что вот в какой-то момент городской житель перестал быть согласен с тем, что он ездит на работу, с работы домой, в садик и на аттракционы. У него появилось больше свободного времени, а Джейн Джейкобс указала, что такой расслабленный образ жизни стимулирует экономику. Конечно, давайте уж будем честными, Джейн Джейкобс круто прокололась, потому что, когда она там жила, это был очень богемный и сравнительно недорогой район, но благодаря ей это стал очень дорогой район Манхэттена. И конечно, той свободы, которую она провозглашала, там больше нет.
В 60-е годы города в развитых странах столкнулись с еще несколькими проблемами — часть удалось более или менее решить, а часть — нет.
Это — доминирование автомобилей, и в 60-е поняли, что это не рай, а колоссальная проблема, потому что ходить мимо автомобилей трудно, автомобили встают в пробки, бензин стоит денег, а в Европе нефти нет, да и в Америке тоже не очень хочется за нее платить.
Это — монофункциональность. Что тут имеется в виду — очень же хотели, чтобы все было ясно и понятно и чтобы, например, район был только жилой. Но если район только жилой, днем он вымирает и становится опасным. А если он только офисный, то он становится опасным вечером, потому что все оттуда уходят. Кроме того, он очень чутко реагирует на любые экономические воздействия извне. Чем прекрасен город Сиракузы, который стоит на своем месте 3,5 тысячи лет,— тем, что там функции легко заменяются одна другой. Есть, например, кондитерская лавка, и если завтра вдруг что-то случится и у тебя не будут в этой кондитерской лавке покупать, ты сможешь сдавать помещение туристам. То есть из-за того, что все довольно маленькое и сильно перемешано, Сиракузы очень устойчивы почти к любым переменам. А монофункциональные районы — это плохо, они очень неустойчивы. Сейчас мы там строим жилье, а завтра доллар вдруг стал стоить 120, и район просто не будет заселен до конца.
Это — визуальное однообразие. Конечно, мы ненавидим все эти хрущевки и брежневки, потому что они все одинаковые, то есть мы не можем понять, где мы находимся. Это дико депрессивная на самом деле штука — когда едешь по какой-нибудь азиатской стране и не можешь понять, в каком ты городе, потому что все дома примерно одинаковые и вывески примерно одни и те же.
Это — недостаток общественных пространств или их неэффективность. В Лондоне XIX века было совсем плохо, в Петербурге тоже, но с общением там было хорошо. Мы помним Достоевского, там все время встречаются, там невозможно не встретиться. А этот новый модернистский райский город так устроен, что там можно не общаться практически ни с кем неделями, и это плохо. А это плохо с самых разных точек зрения, например, потому что это в итоге снижает безопасность.
Наконец, города не побороли социальное неравенство. В том же Лондоне разница в доходах между самыми богатыми и самыми бедными в десятки раз, и это тоже не очень хорошо и содержит в себе некоторые риски.
Все это стараются как-то решать. Например, комплекс Порто-Гарибальди в Милане — построили новый район на платформе, общественное пространство сделал Эн Гейл, строили разные архитекторы, так что разнообразия сколько угодно. И функционального разнообразия полно — здесь и магазины, и пьяццы, и офисы, и жилье, то есть они стали прямо островками пытаться создавать гармоничную среду. Я думаю, сейчас научатся создавать все лучше и лучше. Или Осло, проект Штрихкод, двенадцать башенок, они все разные, стоят очень близко друг к другу, внутри везде есть проходы, какие-то помещения жилые, какие-то офисные, полно кафе внутри. Они просто берут — и механически кусками эти проблемы устраняют. Конечно, есть еще и мягкие варианты вроде Берлина, где общественный транспорт развит так хорошо, что проблема машин не возникает. Не потому, что всех загнали на велик, как это собираются сделать в некоторых городах России, а просто такой хороший общественный транспорт, что этого делать не приходится: велосипед, метро, дешевая платная парковка.
Что произошло у нас. Конечно, в 60-е годы в СССР абсолютно не произошло этого осмысления. Отчасти потому, что мы немножечко закрылись от мира и наша архитектурная школа объявила всем, что она сама по себе. Отчасти потому, что мы как бы не дотянулись до этого, мы на самом деле были значительно беднее, мы не решили до конца проблему жилья для горожан, у нас оставались коммунальные квартиры, и их было много. И вообще слоганом предпоследнего советского генплана Петербурга было: «Каждой семье — по собственной квартире к 2000 году». И в Москве тоже. И вот это жилье строилось — строились пятиэтажки. В этих районах был на самом деле свой смысл — они были зеленые, не очень загазованные, потому что население Советского Союза было бедным и не могло позволить себе купить автомобиль. То есть я даже помню в своем детстве, в 90-е годы, эти широкие проспекты были более или менее пустые и проход к трамваю был совершенно доступен. Но приходилось долго ждать трамвая. Плюс снабжалось это все какой-то минимальной культурно-социальной инфраструктурой, в смысле, что была прачечная, универсам, обязательно детские кружки, мастерская по ремонту обуви, кинотеатр, дом культуры. Какой-то минимальный круг интересов тебе обеспечивали.
Что случилось дальше? А дальше вместо этих заранее прописанных районов мы получили как бы свободу. Все дико обрадовались — теперь можно строить все, что хочется. Мне так и сказал корреспондент телеканала «Россия 24», который попросил комментарий к Дню города о том, как же нам с городом быть. Я говорю: «Ну вот у нас проблема с жилыми районами». Он говорит: «А что такое, в советское время было ужасно, а сейчас они такие разнообразные». Вот так примерно думали и архитекторы — что будет разнообразно. И будет все замечательно, и придет частный инвестор, невидимая рука рынка, и все отрегулирует. Частный инвестор на самом деле пришел в ту ситуацию, которая ему осталась от Советского Союза. То есть он пришел более или менее для того, чтобы продолжать снабжать жильем бедное население. Но частный инвестор для этого в общем не приспособлен. И вот эта история, что мы сейчас дадим ипотеку и снизим стоимость строительства, привела к тому, что качество строительства гораздо хуже, чем в советское время. Мы не вполне это понимаем, потому что прошло еще очень мало времени, и мы не понимаем, как эти дома будут стариться. А большинство из них, я уверяю вас, будут стариться ужасно. По-настоящему ужасно — даже в так называемой элитной недвижимости уже очень часто есть проблемы с протечками, какими-то разрушениями и так далее. Кроме того, перестали создавать тот техминимум, который был в Советском Союзе. В Советском Союзе была дорога, дом культуры, универсам и общественный транспорт хотя бы в перспективе. Здесь всего этого нет, осталось просто жилье.
Чем, собственно, это жилье так плохо? Почему оно плохо для городов и почему нужно бить тревогу и не оставаться равнодушным? Потому что это жилье на самом деле создает долгосрочную экономическую и социальную проблему. Я читала научную работу, в которой было описано то, что я давно наблюдаю своими глазами и что ни для кого не секрет,— появляются очаги социальной напряженности. Гетто, грубо говоря. Появляются районы типа нью-йоркского Гарлема, ну или они катятся примерно в ту же сторону, где живут такие ребята, что туда лучше не заходить. Единственное положительное наследие советского градостроительства было в том, что социально все было довольно ровно. А кроме того, архитектура не устроена по принципу спроса и предложения. То есть могли ли бы мы подумать, что нам всем нужен iPhone до того, как Стив Джобс придумал его? Причем всем нужен один и тот же iPhone. Конечно, нет. Стив Джобс на самом деле изобрел наше стремление к iPhone и заставил нас его хотеть. И эти жилые комплексы тоже на самом деле создают.
В эти жилые комплексы приезжают люди, которым будет очень трудно подняться по социальной лестнице. Потому что, чтобы подняться по социальной лестнице, вам нужны знакомства, желательно с людьми, которые уже находятся выше на этой социальной лестнице, вам нужно расширять свой кругозор, вам нужно чему-то учиться, вам желательно не тратить бесконечное количество времени в транспорте, вам нужно вообще видеть некую перспективу вокруг себя. Тут всего этого нет, и, что еще хуже, здесь вырастают дети, и это как бы не вполне городская среда. Это из стратегического. Из тактического, но тоже очень важного — здесь покупают квартиры. Вот молодой человек въезжает в квартиру-студию, все прекрасно. Потом он встречает любимую девушку, но, поскольку квартира-студия куплена в кредит, возможности купить вторую квартиру у них с большой вероятностью нет. Они начинают жить там вместе, потом они там заводят ребенка. То есть, купив ее, они оптимистично думают, что переедут, но на самом деле они не переедут. А три человека в 20-метровой квартире-студии — это гарантированная социальная напряженность, даже если все они чудесные и прекрасные люди. Вспомним коммунальные квартиры, как люди сходили с ума от отсутствия личного пространства.
Кроме того, в эти дома приезжают люди из малых городов, а иногда и из других стран. Они, в общем, приезжают не для того, чтобы платить налоги в этом городе, а для того, чтобы зарабатывать сравнительно небольшие деньги и пользоваться социальными услугами, которые город им обязан оказывать. Городу невыгодно тащить к себе все это население, которое настроено на то, чтобы находиться на социальном дне, и уже на нем находится, да, и хочет там перебиваться с хлеба на воду. При этом застройщики каждый год несут деньги в бюджет — от ВВП строительство составляет очень небольшой процент, а вот от городского бюджета иногда очень большой. В Петербурге в какие-то годы деньги застройщиков составляли до 30%. Поэтому губернатор города и правительство более или менее бессильны.
Потом в какой-то момент в Москве стало совсем плохо — многочасовые пробки, очень душно, и понятно, что больше нет смысла жить в этом городе, потому что ты только и делаешь, что работаешь и стоишь в пробке. С другой стороны, в Москве много денег, это тоже важно. Поэтому стали искать выход из ситуации, и появилось много прекрасных мест. Появился парк Горького, появилась Крымская набережная, хотя смешной диссонанс — модная набережная, а художники на ней все еще из 80–90-х. Но тем не менее. Появился музей «Гараж», появился парк «Музеон», даже Зарядье сделали. Более того, даже стали работать над общественным транспортом, ввели платную парковку в центре, не знаю, как с пробками,— говорят, что, когда расширили тротуары, на Садовом, стало хуже. Но в целом все-таки ситуация улучшается.
Конечно, во всем этом есть невероятная хитринка. Меня все время спрашивают: «Что вы думаете про Зарядье? Прекрасный это проект или ужасный?» Понимаете, мы любим такую пафосную риторику. Зарядье — очень хороший проект, гениальная идея с русскими березками на фоне Красной площади, но, конечно, совершенно безобразно исполненный. То есть эта архитектура не подходит к этому пейзажу, эти дорожки плохо проложены, эти урны не соответствуют этой архитектуре и этим березкам, ну и так далее. И вообще, не нужно было городить такое количество развлечений в месте, где людей и так будет очень много. Тем не менее хорошо, что сделали парк Зарядье, потому что могли бы отгрохать бизнес-центр «Рога и копыта» из какого-нибудь дешевого пластика в стиле Лужкова. То есть в Москве в некотором случае сработал эффект от противного.
А дальше, как всегда, прекрасный порыв реализовался в странной программе «Моя улица», за которую, мы помним, «Стрелка» получила миллиарды, и все были недовольны. С другой стороны, мы все знаем, что никакого другого способа благоустраивать Россию не существует, кроме как через некую организацию, приближенную к государю и получающую миллиарды. Никто другой благоустраивать Россию в принципе не будет. Так из как бы протестного движения урбанизм стал движением государственным. И все правильно делает Владимир Владимирович и окружение, они говорят: «Вот мы сейчас будем Россию благоустраивать». А благоустраивать — лучший способ снизить социальную напряженность.
Зачем я так долго рассказывала про историю? Потому что ответ на вопрос, заданный в моей лекции, на самом деле занимает минуты три с половиной. Все очень просто. В чем проблема российского урбанистического проекта? В том, что он более или менее косметический. Наверное, мы можем улучшить ситуацию в одной Москве, и то, я думаю, лишь в ее части. А какие-то огромные части Москвы и особенно Подмосковья на самом деле заметно лучше жить не будут. Кроме того, мы предлагаем в проекте благоустройства красивый дворик вместо некрасивого. Это чудесно. Вообще хороший дворик лучше, чем плохой дворик. Но дело в том, что он не решает нашу проблему, он не выводит нас из этого замкнутого круга.
А замкнутый круг в следующем. Строители несут деньги в бюджеты городов, новостройки создают стратегическую экономическую проблему, грубо говоря, у них нет никакой капитализации, их невозможно по итогу перепродать дороже. Еще в 2010-е годы все эти люди жизнерадостно покупали инвестиционные квартиры, платили по 3 млн и рассчитывали продать за шесть, а теперь дай бог продать их за полтора, и это очень справедливо. Потому что 1,5 млн — справедливая цена этой отвратительной квартиры на окраине Петербурга. Чтобы развивать систему общественного транспорта, тоже нужны деньги. В Москве ее развивают, в Петербурге уже все гораздо хуже, а в других городах точно на нее денег нет. Нам нужны деньги, и мы их получаем от строителей. При этом денег нужно все больше и больше, и по мере появления новостроек потенциальные расходы только возрастают.
На самом деле, мы примерно как человек, который питается плюшками,— подсели на быстрые углеводы, и с каждым разом нам их становится нужно только больше. Понятно, что если бы у нас была хорошая система общественного транспорта или другая социальная инфраструктура, то у нас покупалось бы не только это дешевое жилье, но и какое-нибудь другое, мы бы могли привлекать и создавать средний класс. Но для этого нам нужно перестать строить это плохое жилье и начать строить хорошее. И на самом деле, за какую ниточку тянуть — непонятно. И экономически, и культурно нас эти красивые дворы не спасут. Дворы — это хорошо, когда они прилагаются к чему-то уже хорошему. А когда мы все бросаем и говорим, что сейчас по всей России наделаем прекрасных дворов и Россия заживет прекрасно,— нет, она забудет на время о том, что она живет плохо, и потом очнется в каком-нибудь, может быть, еще худшем состоянии.
Что делать в такой ситуации? Я расскажу совершенно не подходящую нам, южную историю, но будет понятен принцип. Алехандро Аравена придумал, как строить жилье для бедных семей: он строил им одну половину дома, а вторую оставлял свободной. Семья может вселиться в половину дома, а вторую достроить себе сама по мере того, как будет там жить. Они не могут себе сразу купить большой дом, но могут купить себе половину этого дома, а потом построить большой. И эта идея очень верная — участие людей может сильно удешевлять недвижимость и, более того, сильно улучшить их отношение к ней. К тому же дает возможность улучшения со временем.
Что нужно понимать — нет страны примерно с нашим доходом, находящейся в наших широтах, которая бы гладко вышла из нашей проблемы. То есть в Китае тоже есть эта проблема, но у них несколько иной менталитет, и они могут по-другому к этим домам-муравейникам относиться, и они могут что-то другое воспроизводить. Что делать на нашем месте — никто не знает. Можно просто силой воли перестать строить дешевое жилье посреди полей. Вот просто сказать себе, что мы больше этого не делаем. Вот как перестать есть много булочек? Перестать есть много булочек. Не нужно никаких вопросов и сомнений, нужно себе честно сказать: «Мы едим булочки», не нужно себе говорить, что мы делаем что-то полезное, что от этих булочек у нас становится розовая кожа или что эти булочки нам необходимы для пищеварения. Нет ничего необходимого в этих булочках, мы от них только становимся жирными и глупыми. То есть просто перестать это делать.
Дальше, спасать ситуацию с недвижимостью и с архитектурой можно, вкладывая деньги в транспорт, в зелень и в культуру. Почему так? Не потому, что хорошо жить хорошо, а потому, что, вкладывая деньги в это, мы увеличиваем потенциальную стоимость любой недвижимости вокруг. А когда увеличивается ее потенциальная стоимость, улучшается ее качество. То есть мы имеем шанс перезапустить процесс в другую сторону. Конечно, мы должны давать людям больше свободы. То есть там, где мы не можем обеспечить людям бесплатное дешевое жилье, мы должны дать некую возможность им обеспечивать его себе самим. Например, мы можем просто строить дома, в которых не будет внутренней отделки,— ты немножко экономишь, но человек получает не плохую квартиру, а возможность что-то сам с ней делать. Это на самом деле психологически гораздо лучше и комфортнее, чем реди-мейд худшего качества. Мы можем вводить какое-то самоуправление, можем давать людям возможность получить во владение помещения на первых этажах или часть земли во дворе с тем, чтобы они на доход от них могли реконструировать свое жилье.
И конечно, самое важное, без чего ничего не будет,— нужно создавать долгосрочные стратегии развития городов. Не вот это «обеспечим всех жильем», а зачем мы это делаем. А вообще, каждый город должен знать, за счет чего будет развиваться его экономика, кого он хотел бы видеть в качестве жителей и как эти люди должны жить. Не как у нас любят — стратегия 20–30, зарплаты вырастут, здравоохранение улучшится, все станет прекрасно. Почему станет прекрасно? За счет чего прекрасно? Как именно прекрасно? Пусть даже у каждого будет то ли 18, то ли 25 квадратных метров жилья, но 25 метров жилья — это вообще не жизненная цель, мы не живем ради 25 метров жилья, и ради 50 метров не живем. Мы живем ради каких-то собственных смыслов. То есть стратегия города на самом деле является системой ценностей. И это главный провал российского урбанистического проекта — что на самом деле никакой системы ценностей он нам не предлагает. А надо бы, чтобы она была, чего мы в общем-то себе и пожелаем. И нужно, конечно, быть, что называется, на два шага впереди прогресса, не догонять, а обгонять. И нужно, конечно, не смотреть на то, что было 20 лет назад, не как было в Лондоне в 2003-м, а представлять, как все будет в Лондоне в 2023-м, и начинать делать это сейчас. Вот это то, что нас, несомненно, спасет.