— Мы в России помним фильм Андрея Тарковского, вы сами чаще ссылаетесь на первоисточник — роман Станислава Лема. Но ваш фильм не похож ни на то, ни на другое...
— Я сам не могу определить, что у нас получилось. В процессе съемок и монтажа все менялось. В итоге, мне кажется, я ушел и от фильма, и от романа.— И куда пришли?
— Нас гораздо меньше, чем Лема, волновали космические миры, и меньше, чем Тарковского, метафизика человеческого сознания. Хотелось отразить отношения между людьми, в частности между Кельвином и его женой. Нас интересовали именно земные отношения и как они мутируют в новой среде.
— В свое время фильм Тарковского рассматривали как противовес "Космической Одиссее" Кубрика...
— А мне кажется, между ними много общего, и это становится виднее со временем. Оба режиссера вызывающе пренебрегают всеми традиционными определениями персонажа и его поведения.
— А как поступали вы?
— Не мне судить о степени своей смелости. Могу только сказать, что это был трудный опыт: я пытался сделать то, чего никогда до сих пор не делал. Хотя, с другой стороны, это была комбинация многих знакомых вещей, но комбинация совершенно необычная. Иногда хотелось послать все к чертям, сказать: баста, хватит, я ни черта не понимаю. Конечно, я ни разу не ушел со съемочной площадки. И все же, работая над этим фильмом, я был ближе всего к нервному истощению. Обычно бывает, что вырубает на пару дней, не больше. Но тут каждый день был просто пыткой.
— А со стороны кажется, что вы работаете быстро и легко...
— Ни черта не получалось, и я пытался понять, в чем дело. Во второй съемочный день мы отпахали полдня, но я был доволен только одной вещью из того, что мы сделали, а все остальное просто никуда не годилось, равно как и то, что мы сделали в первый день. Я думал: господи, в чем же дело? И наконец понял: я все снимаю как документальный репортаж — этот вздохнул, тот вздохнул, а надо делать одновременно фильм об отношениях людей, немного похожий на хороший сериал. Смешав два этих стиля, два режиссерских метода, я переснял материал, и работа пошла такими темпами, что мы сумели довольно скоро наверстать упущенное. Насколько я знаю, Тарковский тоже переснимал значительную часть своего фильма.
— Правда, это было на "Сталкере"... Словом, вы по-прежнему способны работать быстро, как во времена вашей молодости?
— Такой спешки больше нет. Как ни странно, мои ранние фильмы теперь мне кажутся сонными. С некоторых пор я делаю кино не столь точное в деталях, зато более энергичное. Когда я снимал "Кафку", передо мной замаячила опасность стать формалистом, а это тупик. Сейчас я и думаю, и действую иначе. Чтобы измениться, я сделал над собой усилие и начал все сначала. Я осознал очень важную вещь: иногда нужно просто изменить направление.
— Почему вы пригласили Джорджа Клуни, помимо того что это ваш деловой партнер?
— Понимаете, в этом фильме отражены чрезвычайно запутанные, абстрактные эмоции, горячечный бред, переживания в момент своей собственной смерти... их трудно изображать, когда у тебя перед носом висит камера. И не то чтобы у Джорджа это полностью получилось, но по мере того, как мы снимали, я понимал, что ему это все больше нравится.
— Как вы оцениваете сегодняшнее состояние Голливуда?
— Ненавижу пустые траты, а в Голливуде их очень много. То, что фильмы делаются для денег, меня не удивляет, это нормально. Я просто ненавижу траты и попустительство. А это свойственно так называемым большим проектам. Если вы сделаете фильм бюджетом в $50 млн, который на самом деле стоит $30 млн, получится гораздо менее интересное кино. Потому что давление на автора будет мощнее.
— В Европе не так?
— Там был Феллини и другие великие режиссеры-авторы, там есть традиция, благодаря которой можно показать что-то нестандартное. В Америке все по-другому. Хотя и мне, и некоторым моим коллегам удается делать иногда странные фильмы. Конечно, я уже давно мейнстримовский парень, но молодым скажу вот что: войти в систему никогда не поздно.