интервью балет
Сегодня в Palais Garnier Парижская опера проводит вечер, посвященный 10-летию со дня смерти Рудольфа Нуреева. Этот концерт венчает серию мемориальных гала, прокатившихся по всей Европе. В России беглого гения чествовали только члены общества "Друзей Большого балета" в театральном музее им. Бахрушина. Специально для этого в Москву приехала петербургская балерина НИНЕЛЬ КУРГАПКИНА. Одну из первых партнерш Рудольфа Нуреева расспросила о нем ИРИНА Ъ-АРУТЮНЯН.
— Как труппа Кировского театра приняла Нуреева?
— У Рудика все было идеальным — пропорции, рост, данные от Бога. Единственное, что в нем было неидеальным, это характер. Он учился только три года, но в театре вел себя так, будто уже был Нуреевым, и всех это ужасно злило.
— Вы много танцевали вместе?
— Много. После удачного дебюта в "Гаянэ" нас послали на фестиваль в Вену. Мы очень сдружились. Ходили все время вместе. Все даже думали, что у нас роман. Романа не было, но такие замечательные отношения, как в романе, были.
— Вы не ездили на гастроли в Париж, когда он остался?
— Меня наказали после того, как мы с Рудиком съездили в Германию. Мне сказали, что я вела себя не так, как положено советскому человеку,— ходила в брюках в Дрезденскую галерею. Потом многие мне говорили, что если бы я поехала в Париж, то Рудик остаться бы не посмел. А я думаю — еще как посмел, потому что он и раньше вел себя не как советский человек. Он свободно уходил в гости после спектакля, возвращался, когда хотел. А ведь всем было рекомендовано ходить вдвоем, а то и вчетвером. Некоторые добровольно сидели в холле отеля — смотрели, кто с кем выходит и когда возвращается.
— Нуреев рассказывал вам позже, что же все-таки произошло в Париже?
— Сначала его вызвал худрук труппы Сергеев и сказал: "Рудольф, так нельзя, ты должен вести себя как все". Но он чихал на это, сказал, что он — не все. После этого разговора его пригласил к себе посол. Тоже выговаривал ему. А в Париже Рудик имел такой успех — неестественно огромный. И он сказал послу: "Что, я плохо танцую?" "Нет,— говорит посол,— по поводу вашего искусства у меня никаких претензий нет". А Рудик ему: "Тогда у меня тоже к вам претензий нет". В общем, решили его отправить в Россию — якобы на торжественный концерт. Ну он, конечно, все понял. Если я, ведущая балерина с именем, была вот так оставлена в Союзе за штаны, то его больше никогда бы в жизни не выпустили. А если бы выпустили, то через 5-6 лет, а время-то упущено, ведь балет — короткое дело. Рудольф понял, что ему надо оставаться. Он мне рассказывал, что пришел в церковь Мадлен, встал на колени и попросил: "Если ты есть, сделай так, чтобы я мог остаться". И стал звонить тем, кто, как ему казалось, был готов ему помочь.
— Говорят, в его багаже потом нашли ткани, которые он накупил в Париже для костюма Ферхада.
— Он не готовился бежать — он очень хотел станцевать "Легенду о любви". Конечно, партия Ферхада сделана в расчете на его данные. Но у них вышла ссора с Григоровичем — глупая, из ничего. У Рудольфа был спектакль вечером, и он не пришел на репетицию. Григорович спрашивает его, почему. Он отвечает: "У меня репертуарный спектакль, я должен его танцевать". А Григорович говорит: "Ну, если ты так хочешь его танцевать, тогда больше не приходи на репетиции". Для Рудольфа это конец, его самолюбие было выше всего.
— Он был конфликтным человеком?
— Он мог постоять за себя. Как-то мы танцевали с ним "Дон Кихот". Антракт перед третьим актом непомерно затягивается. В чем дело? Говорят: "Рудольф не надевает штаны". В те времена поверх трико надевались такие короткие панталоны с буфами. Рудольф кричит: "Посмотрите западные журналы! Никто в мире не танцует в таких штанах, это неприлично!" Уломали его все-таки — согласился, но сказал, что это в последний раз.
— Как относился Нуреев к своей главной западной партнерше — Марго Фонтейн?
— Он был очарован ею. С Марго у него был роман, как мне известно из подводных источников. Им обоим очень повезло. Ведь Рудику было трудно вначале — туча поклонников, а помочь никто не может. Он попал сначала в маленькую труппу маркиза де Куэваса. А Фонтейн ввела его в высший свет — сенаторы, миллионеры. И благодаря ей он попал в один из ведущих театров — Ковент Гарден. Впоследствии он отплатил ей большой благодарностью. У Марго был муж инвалид. Она его содержала. Когда она заболела, Рудольф оплачивал ее больничные счета. Однажды он мне сказал, что продал дом в Лондоне в знак протеста, что англичане не назначили ей пенсии.
— Расскажите о вашей совместной работе над "Баядеркой" в Париже.
— Я делала там первый и второй акт — показывала порядок движений, работала с солистами. Репетировали три месяца. Момент тогда в Opera был очень сложным — Рудольф ведь уже не возглавлял труппу и был уже очень болен. Но все равно его в Opera обожали и так боялись, что когда он еще только шел до зала — медленно-медленно, в зале уже стояла гробовая тишина, все жались по стенкам. Он был очень строг с артистами, строг к порядку, к чистоте ног. Но сам уже не мог показывать. Раз как-то говорит мне: "Что это они делают?" Я отвечаю, что показывала по-другому, но они сказали, что так сделать невозможно. "Сейчас будет все возможно",— и действительно, они тут же сделали так, как требовалось.
— Правда ли, что его носили на премьеру в кресле?
— Чушь! После премьеры на поклоны он вышел сам, был на банкете, сказал там речь. А в кресло сел только за закрытым занавесом — ему тогда орден вручали.