выставка иконы
В Третьяковской галерее открылась очередная выставка из цикла "Золотая карта России" — коллекция иконописи Владимиро-Суздальского музея-заповедника. ГРИГОРИЙ Ъ-РЕВЗИН был поражен аристократизмом выставки.
Нынешняя выставка в программе "Золотая карта России" — восемнадцатая по счету. Предыдущие семнадцать презентировали коллекции музеев не слишком посещаемых городов. Нынешняя в этом смысле отличается. Коллекция Суздальского музея-заповедника растиражирована тысячами открыток, каталогов и календарей; что там есть, хорошо известно — полмиллиона единиц хранения. Так что интерес здесь скорее не в том, что показывают неведомые шедевры, а в том, как музей видит себя в "экспортном" исполнении, какую часть своего собрания он считает самой интересной и ценной.
Часть оказалась несколько неожиданной. Две трети экспонатов выставки занимают вещи, попавшие в музей из Покровского монастыря в Суздале. По нынешним временам это даже довольно опасная затея: можно дождаться церкви воинствующей. Все-таки как ни крути, а получается ясная картина разграбления монастыря и передачи всех его богатств в музей. А тут совсем игра на грани фола: открывать выставку приехал архиепископ Владимирский Евлампий с большой свитой, и свита очень внимательно изучала, что, оказывается, в епархии, в их музее хранится. "Давай снимай",— говорил один менеджерского вида монах другому, вооруженному цифровой камерой. Новинка, видимо, казалась ее обладателю предметом с канонической точки зрения сомнительным, он как-то стеснялся: "Святые иконы все же. Неудобно". "Какие же они святые,— гнул свое менеджер.— Это когда на них молятся, они святые. А тут музей. Давай сымай, надо знать, что реквизировать".
Но в итоге получилась выставка очень аристократического вида. Иконы просто невероятные. За ними видна не столько сила религиозного чувства, сколько его рафинированность и образованность. Русским святым бывает присуща отчасти неотесанная мощь, и в этом наша сила, но тут — другая модальность, тут становится ясно, что вся священная история происходила с людьми из очень хорошего общества. Помимо этого очень качественная церковная утварь, которую в этом случае хочется назвать придворным ювелирным искусством, потрясающие книги. Причем все это не внавал показано, не то что музей демонстрирует мощь своих богатств. В самом дизайне выставки присутствует опять же неожиданная аристократическая сдержанность; если не считать нескольких аляповатых фотографий того же Покровского монастыря, то выставка выглядит постоянной экспозицией какого-нибудь североитальянского музея.
То, что в Покровском монастыре было такое искусство, объясняется составом монахинь. Первой знатной монахиней была Соломония Сабурова, первая жена Василия III, постриженная за бездетность. В дальнейшем здесь монашествовали две жены Ивана Грозного и первая жена Петра Первого. Стригли сюда не только цариц, но и царевен, а также представительниц крупнейших боярских родов — Шуйских, Старицких, Бельских. Они, конечно, отставленные жены, но заботиться о них все равно приходится, так что искусство в монастыре сплошь столичной школы. Однако это такой случай, что перед придворным искусством не стоит никаких государственных задач, не нужно больших идей, не нужно пафоса — нужна известная мечтательность, даже сказочность, и при этом изящество и аристократичность. Отсюда такая иконопись — для монастыря благородных девиц и знатных дам.
А вот то, что музей именно эту часть своей коллекции считает своей визитной карточкой, это как-то менее понятно. Не то что это искусство плохое, напротив, но для выбора именно его требуется специфическое самосознание. Вопрос в том, с чем люди отождествляются. Перед нами четко датируемый искусствоведческий вкус: вещей немного, но самые рафинированные, самые аристократичные, самые придворные. Были у нас древнерусники, которые в иконописных школах разыскивали авангардную грубость и свежесть. Были — которые искали почвенную русскую духовность. А здесь ищут следы частной религиозной жизни в атмосфере искушенной империи.
Это позднесоветские древнерусники, в основном концентрировавшиеся вокруг сектора древнерусского искусства Института искусствознания Министерства культуры. Теперь в принципе такие выставки уже не в моде — слишком уж рафинированно, слишком беспровокационно и спокойно. Но в 80-е годы это была аристократия российского искусствознания, причем самая безусловная аристократия, ценящая образованную изощренность оппозиционного царедворца,— такая "игра в бисер" на византийском материале. По сравнению с этими искусствоведами исследователи авангарда были не то чтобы плебсом, но все ж таки не без простоватости. Одно дело — агитационный фарфор, но все же совсем другое — иллюминированная рукопись из императорского скриптория.
То, что их вкус вдруг проявился в выставке музея, может объясняться просто: они воспитали поколение учеников и в Третьяковке, и во множестве провинциальных музеев. Но с другой стороны, в этом есть какой-то мистический процесс самозарождения аристократичности вкусов. Приезжаешь во Владимир, смотришь, скажем, что осталось от резиденции Андрея Боголюбского, и думаешь: это ведь замок, там дальше Покров на Нерли, дальше большой городской собор, вот-вот должен появиться первый университет, римское право, схоласты — сейчас будет рафинированная европейская столица. Нет. Приходят татары и разоряют все дочиста. Жизнь останавливается, начинаем с нуля. Но приезжаешь в Суздаль — оказывается, что почему-то здесь формируется самый аристократический женский монастырь Руси. Потом, понятно, советское время. В период функционирования "золотого кольца" тут понастроили лакированных деревянных изб для иностранцев, потчевали туристов медовухой и пикантными историями из жизни постриженных цариц — пошлее некуда. Ан глядишь — самозародился музей, представивший самую аристократическую выставку из всей "Золотой карты России". Так что, может быть, это и не такая беда, если этот монах-менеджер с цифровиком обратно разорит этот музей и реквизирует временно несвятые иконы. Он, конечно, все разрушит, но вдруг, глядишь, через двести-триста лет тут самозародится самый рафинированный центр русского православия.