юбилей театр
Вчера МХАТ имени Чехова отметил столетие переезда Художественно-Общедоступного театра в Камергерский переулок — самого главного переезда в истории русского театра (о юбилее здания театра Ъ писал 30 октября). В честь этого события труппа сегодняшнего МХАТа повторила путь столетней давности. Вместе с ней с Каретного Ряда в Камергерский прогулялся РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ.
Актеры МХАТа собрались в полдень в фойе театра "Эрмитаж": именно в этом здании 104 года назад открылся Художественный театр. И теперь гардероб "Эрмитажа" решили украсить соответствующей мемориальной доской. Ее скрывал огромный отрез красивой парчи, спускавшийся со стены и тянувшийся по полу через все помещение. Выступили трое. Худрук МХАТа Олег Табаков говорил по обыкновению шутливо. Его заместитель Анатолий Смелянский — по обыкновению умно, а худрук "Эрмитажа" Михаил Левитин — на редкость артистично. Он скатал парадную ткань в рулон, и взору собравшихся открылась серенькая доска с мхатовской чайкой. Очень скромная досочка — наверняка не всякий зритель "Эрмитажа" ее будет замечать. Но никто не огорчился, потому что все поняли символический смысл церемонии: вот точно так же некогда из бархатно-золотой пошлости старого театра вдруг вылупилось интеллигентное и неброское детище Станиславского и Немировича-Данченко.
Потом все отправились в Камергерский переулок. Туда, где сто лет назад горьковскими "Мещанами" открылось перестроенное всего за четыре месяца архитектором Федором Шехтелем на деньги Саввы Морозова новое здание Художественного театра. На шехтелевском фасаде, по случаю юбилея отремонтированном и свежевыкрашенном, никаких мемориальных досок не вешали, зато в знаменитом мхатовском портретном фойе на втором этаже открыли выставку, посвященную дому в Камергерском,— своего рода краткую антологию великой и драматичной театральной истории на фоне тех стен, в которых она протекала. Потом, уже в зрительном зале, Олег Табаков вручал памятные знаки ветеранам — ведь во МХАТе много таких, кто проработал тут по 60 и 55 лет, не говоря уже о более скромных стажах. Что тоже весьма символично: в таких заповедных местах надо жить долго.
Прошло все довольно скромно, потому как отмечали день рождения даже не театра, то есть не труппы и не эстетической идеи, а всего лишь жизни в одних стенах. (Причем даже не столетие лицедейства на этом месте: до перестройки здесь был другой театр.) Но шехтелевское творение — особый случай. Потому что проектировалось не вообще, а буквально под новые представления о миссии театра. Потому что каноническая эстетика самого знаменитого русского театра уже неотделима от архитектуры, и хрестоматийные "линии" мхатовской истории, кажется, сами собой перетекают в капризы и упорства завитков модерна. Потому что, по словам Станиславского, "тусклое освещение идет залу, как сумерки — нашей северной природе". Потому что все строгости и изящества декора загадочным образом двуличны: они служат свидетелями всего прекрасного, что тут происходило и происходит, но и упреками тому, что случалось и случается. В сущности, именно это историческое здание и есть тот Художественный театр, тот высший авторитет, который уже нельзя увидеть ни за какие деньги. Впору вспомнить "Вишневый сад" и обратиться к дому-юбиляру, как Гаев к столетнему шкафу, "дорогой, многоуважаемый..." Раз в век такой пафос вполне уместен.