В Московском музее архитектуры открылась выставка и прошло чествование Лидии Константиновны Комаровой. В 20-е и 30-е годы ее проекты составляли славу русского архитектурного авангарда, 6 апреля последняя русская авангардистка справила свой столетний юбилей.
Лидию Константиновну ввезли на ее юбилей в инвалидном кресле. Кресло поставили под ее же черно-белый портрет 1928 года. Портрет напоминал фотки, недавно виденные всем миром на выставке "Амазонки авангарда": мягкое, очень русское лицо молодой женщины на фоне распадающихся кубистических форм; лицо вдохновлено энергией этого распада; женщина явно обрела в нем перспективу и смысл своей жизни. Рядом с Лидией Константиновной поставили микрофон, каждый выступавший клал к ее креслу много цветов, постепенно она в них тонула. В какие-то моменты она, совершенно неподвижная в этой цветочной горе, начинала истово оглядывать присутствующих, лицо чуть поднималось, а глаза светились некоторой надеждой, но она никого не узнавала, они быстро гасли.
Тем временем пошли речи. Академик Селим Хан-Магомедов, лучший исследователь русского архитектурного авангарда, прочел краткую лекцию о творчестве Комаровой с наглядными пособиями. Он показал знаменитый журнал конструктивистов СА, опубликовавший дипломный проект Комаровой "Дворец Коминтерна", страницу из французского журнала Architecture vivante, перепечатавшего этот проект годом позже, и свою монографию с воспроизведением того же проекта. Во время его выступления академик Владимир Хайт громким шепотом инструктировал директора музея Давида Саркисяна о порядке дальнейших выступлений: "Сначала пусть выступит Борис Нелюбин от российского союза, потом от московского, российский важнее, потом я". "Сначала московский — от него президент пришел, а Нелюбин — вице-, он потом, потом Владимир Кириллов, как ученый, потом вы",— отругивался директор. В общем-то спорить было не о чем: оба представителя союзов не могли ничего сказать, кроме того, что в лице Комаровой они имеют старейшего члена, а ученые — и профессор Кириллов, и академик Хайт — не могли добавить ничего к академику Хан-Магомедову, поскольку с научной точки зрения хуже знали предмет, а личными чувствами к юбиляру не располагали.
Комарова вдруг сама сказала речь, и когда она заговорила, казалось, что-то изменится. Но, увы, ее было почти невозможно понять. Иногда прорывались какие-то имена — Веснины, Леонидов, иногда какие-то фразы — "великое искусство, великая архитектура, молодежь, идти дальше", но о целом предоставлялось только догадываться. Это была квинтэссенция всего происходящего: голос из 20-х еще слышен, адекватно воспринять его уже невозможно.
Есть, правда, выставка. Тот самый проект Дворца Коминтерна, отчасти напоминающий райтовский музей Гуггенхайма в Нью-Йорке. Конкурсный проект Дворца Советов с гигантским яйцеобразным объемом зала заседаний, отчасти напоминающим недавнее здание мэрии Лондона сэра Норманна Фостера. Проект Дома ветеранов на Красной Пресне, отчасти напоминающий самые рафинированные жилые комплексы неомодернизма последних десяти лет. Неоклассические произведения — комплекс МВТУ имени Баумана, единственная крупная осуществленная работа Комаровой, очень изысканные проекты небольших сельских послевоенных домов, сильно выигрывающих против сегодняшних строений олигархических подмосковных поселков. Смотрится глубоко музейным материалом, общение с ним — удел историков.
Но с живым человеком так не получается, с ним надо говорить. И тут открывается бездна несоизмеримости. У нас была великая архитектура — до такой степени, что французский журнал пиратским образом перепечатывал дипломный проект какой-то никому не известной девчонки по имени Comarova. Когда это исторический материал — это было давно и не страшно. Но когда оказывается, что от этого времени еще дожил человек, вдруг обнаруживается, что это было совсем недавно — вчера. И чем тогда можно ответить этой эпохе? Голосом академика, который все советское время изучал этот материал едва ли не из подполья, а сегодня, пользуясь случаем, спешит рассказать о своих открытиях, потому что в остальное время его никто не слушает? Голосом бюрократов из двух союзов архитекторов, которые делят между собой старейшего члена, пытаясь по формуляру выяснить, в какой из них она вступала и кто из них важней?
Можно сегодня представить, что французский журнал перепечатывает проект дипломницы МАРХИ? Или хотя бы пуэрториканский журнал перепечатывает проект президента Российской академии архитектуры? Из великой архитектуры русская за какой-то ничтожный с исторической точки зрения срок — время жизни одного человека — превратилась в одну из самых глубоких провинций. В принципе Комаровой следовало бы из груды цветов, окружающих инвалидное кресло, прокричать всем неизвестным ей присутствующим что-то вроде: "Ребята, что с вами случилось? Что ж вы так скурвились?" Может быть, впрочем, она это и прокричала. Все равно никто ничего не понял из-за проблем с дикцией.
Самым лучшим ответом оказался тот, что придумал директор Музея архитектуры Давид Саркисян. Он заказал очень большой торт в форме того самого проекта Коминтерна, который прославил Комарову. Зажег на нем сто свечей, потом разрезал на части и дал всем присутствующим сегодняшним русским архитекторам съесть кусок этого наследия 20-х. И все съели, никто не подавился.
ГРИГОРИЙ Ъ-РЕВЗИН