В Бетховенском зале Большого театра выступил известный специалист по игре на старинном молоточковом фортепиано (Hammerflugel) американец Малколм Билсон.
Знаток старинных фортепиано, ученый, педагог и артист, Малколм Билсон (Malcolm Bilson) 25 лет считается одним из лучших в мире интерпретаторов классики. Впервые приехав в Москву для участия в абонементе "Камерные вечера в Большом", он успел дать пресс-конференцию, прочесть в консерватории лекцию, починить старинный рояль, предоставленный его российским коллегой Алексеем Любимовым, посмотреть "Щелкунчик" Григоровича-Вирсаладзе и, восхитившись аляповатым новогодним ревю (лучшего в мире "Щелкунчика" Баланчина в родном New-York Sity Ballet Билсон, судя по всему, не видел), выступить самолично.
На сцену Бетховенского зала Билсон вышел в униформе кабинетного ученого — черный свитер и брюки. Этак по-уютному, бочком подсев к чуть больше клавесинного формата инструменту, он начал с соль-мажорной сонаты Гайдна. Играл отрешенно, словно писал диссертацию. Помехами становились скрип стульев и шорох одежд, что нормально: звук молоточкового фортепиано ломок и тих, диапазон — всего пять октав, а действие педалей, нажимаемых не ступнями, а коленями исполнителя, заведомо слабее, чем на стандартных "Стейнвеях" или "Бехштейнах". Спорадические перемены темпов, тональностей и фактур отнюдь не рождали пресловутые музыкальные образы. Было просто ощущение живой фортепианной материи, бьющейся между крайностями — человеческими пальцами и клавишами инструмента.Дальнейшее позволило сравнить юную гармонию гайдновского фортепиано с беспорядочной эксцентрикой его современника Карла Филиппа Эммануила Баха, в чьих октавах и мелодиях, паузах и гармониях, как в смятых пеленках, барахтался инструмент-младенец. А вот в "Багателях" Бетховена инструмент подрос и уже осваивает азбуку: после робких первых слогов в ми-бемоль-мажоре, буквы-тональности проговариваются все увереннее, а арсенал приемов становится все более прихотливым. Настроив свой Hammerflugel перед концертом, Билсон играл так, чтобы даже те, у кого нет абсолютного слуха, оценили первозданную прелесть белоклавишного бетховенского до-мажора.
Сыгранные после антракта моцартовская (соль-мажор) и бетховенская (ми-бемоль-мажор) сонаты, видимо, предполагали демонстрацию наивысших фортепианных достоинств венского классицизма. Однако сложная архитектоника форм Малколму Билсону как раз и не удалась: для этого он оказался, как ни обидно, слишком слабым виртуозом. Чтобы не злословить над техническими погрешностями (за подобное любому студенту музучилища вкатили бы справедливую "тройку"), замечу, что научное чутье Билсона его все же не подвело.
Романтическим монологом из ранней, седьмого опуса сонаты Бетховена Малколм Билсон четко показал реальную грань между венской классикой и романтизмом, которая наступила гораздо раньше, чем принято думать. Оказалось, что эпоха чистой фортепианной классики — всего лишь краткий связующий эпизод в истории музыки; а фортепианный Гайдн-Моцарт-Бетховен — всего лишь образ некоего фундамента музыки вообще. Образ этот возник в 1870 году, когда изобретенный американцами рояль "Стейнвей" поставили на поток, стандартизировав фортепианную игру таким образом, что от невеликого, но бурного фортепианного прошлого мало что осталось.
ЕЛЕНА Ъ-ЧЕРЕМНЫХ