"Все забывается, но только не война"

Устные воспоминания Иона Дегена, автора стихотворения «Мой товарищ, в смертельной агонии…»

Стихотворение "Мой товарищ, в смертельной агонии..." после войны считалось народным. Только в 1980-е стал известен его автор — Ион Деген. Еще позже за Дегеном закрепится слава автора лучшего стихотворения о войне. До сих пор он ведет разговор с тем страшным временем. И с собой...

Фото: Из личного архива

Ион Деген ушел на фронт в 16 лет. Служил в стрелковой дивизии, в разведке, командовал танковой ротой, получил несколько тяжелейших ранений в бою. Гвардии лейтенант, танкист-ас, после войны — выдающийся хирург-ортопед, доктор медицинских наук, ученый, поэт и писатель.

С конца 1970-х Деген живет в Израиле. Сегодня ему 91 год. Накануне 75-летия начала Великой Отечественной войны Ион Деген рассказал "Огоньку" о том, какой он помнит эту войну и почему она до сих пор для него не закончилась.

— 14 июня 1941 года я окончил 9-й класс школы в Могилеве-Подольском Винницкой области, что на старой границе между Советским Союзом и Румынией. Услышав, что началась война, я тут же побежал в военкомат. Меня гнали, говорили, что детей в армию не берут. Но через несколько дней в составе 130-й стрелковой дивизии сформировали взвод, который почти полностью состоял из учеников 9-х и 10-х классов. Я оказался в этом взводе, а уже черед два дня был назначен его командиром. Сейчас это кажется абсурдом, но тогда мое назначение было вполне естественно. Дело в том, что вместе с нами служили кадровые красноармейцы, и очень многие из них в первые же дни войны куда-то исчезли. Потом уже я понял, что это были дезертиры... Надо сказать, что, несмотря на свой возраст, я был неплохо подготовлен и умел стрелять из всех видов стрелкового оружия.

В первых числах июля 1941-го мы занимали оборону под Киевом. Немцы пошли в атаку. Они вели себя так, будто завоевали уже весь Советский Союз до самого Дальнего Востока. Глядя на них, я почувствовал дикую ненависть. Положил на бруствер свой карабин, прицелился в самого, как мне казалось, наглого немца и нажал на спусковой крючок. Первый же мой выстрел оказался результативным. Я ликовал! Фашиста убил! Знаете, я ведь не понимал тогда, что убил человека... И до сих пор, вспоминая колоссальное количество убитых мною на войне, я пытаюсь оправдать себя тем, что не считал их людьми.

Уже после войны был один случай. В ноябре 1951 года ко мне в клинику Киевского ортопедического института поступил генерал СС, которого охраняли два капитана МГБ. У него был перелом правого плеча, требовалась срочная операция, и меня назначили оперирующим. Я обращался с ним очень бережно, деликатно, как с родным человеком. О том, что он эсэсовец, фашист, я и не думал — видел в нем исключительно пациента. Кстати, стать врачом я решил, когда сам раненый лежал в госпитале. Наблюдая за работой врачей, мечтал о том, что буду не ампутировать, а восстанавливать конечности. И когда 18 мая 1959 года я осуществил первую в медицинской практике реплантацию конечности — пришил оторванную руку слесарю-сантехнику,— то подумал, что выполнил свое предназначение.

Человек-легенда: 1943-й и десятилетия спустя

Фото: Из личного архива

В первый раз я был ранен в начале августа 1941-го где-то между Уманью и Христиновкой. Не успев отступить со своими, мы с Александром Сойферманом остались вдвоем в немецком тылу. Меня ранило в бедро. Сашка перевязал меня, и мы стали пробираться на восток к Днепру, не зная, где наши, а где немцы. Шли в основном ночами, боясь заходить в населенные пункты. Как потом выяснилось, за 19 дней прошли мы всего-навсего 200 километров. Мне лишь три раза за это время удалось постирать бинт — можно представить, во что превратились мои раны.

Наконец, добрались до Днепра...Когда я переплыл реку и с трудом выбрался на берег, вдруг услышал немецкую речь — два силуэта прошли на север в нескольких метрах от меня. Я вжался в песок и впервые за все это время заплакал. Не от боли, не от смертельной усталости, а от отчаяния: "Как могло случиться, что Красная армия оставила уже левый берег Днепра? Да и есть ли еще вообще Красная армия? И что стало с моей страной?" Пополз на юг, к рассвету добрался до окраины села Грушевка. Перелез через забор какого-то дома и сел под окнами на завалинку. Во дворе был огромный пес, он не издал ни звука, а обнюхал меня и положил голову мне на колени. Я понимал, что село заняли немцы, и решил, что ни в коем случае не должен попасть в плен. Оружия у меня не было, так что я даже взорвать себя вместе с фашистами не мог. Значит, надо сразу напасть на немца, вцепиться ему в глотку, меня расстреляют — и со всем будет покончено.

На стук в окно вышла женщина лет сорока. Увидев меня с собакой, очень удивилась: оказалось, что этот пес никого, кроме хозяина, к себе не подпускал. Меня впустили в дом, промыли раны, накормили и отправили спать на чердак. Через несколько дней Федор и Прасковья Григоруки — так звали моих спасителей — вывели меня во двор, посадили на подводу и повезли в другое село. Раз пять меня передавали, как эстафету, рискуя жизнью, прятали в своих хатах, пока наконец не перевезли через линию фронта.

В 1950 году я поехал в Полтавскую область, пешком дошел по берегу Днепра до того села. Нашел одни развалины... И никто не знал не только о судьбе Григоруков, но и о том, что всего девять лет назад на этом месте было село Грушевка.

После ранения назад в армию меня не брали, ведь до 18 мне оставалось еще полтора года. Я лежал в госпитале на Урале, Могилев-Подольский был оккупирован. Стояли пятидесятиградусные морозы, и я, чтобы не околеть в своей старенькой шинели, подался на юг. На продовольственном пункте в Актюбинске случайно встретил капитана-пограничника Александра Гагуа, который помнил меня еще по Могилеву-Подольскому. Он меня выслушал и велел ехать в Грузию, в его родное село Шрома. Написал при мне два письма на грузинском языке: одно своему отцу, другое председателю колхоза. И с этими письмами я в феврале 1942 года приехал в Грузию.

Четыре месяца я прожил в этом грузинском селе, нога окрепла. И вдруг я узнаю, что на станции в 13 километрах от нас стоят два бронепоезда. Я добрался до станции, нашел командира дивизиона, майора Аркушу, предъявил ему документы и попросился в его часть. Он очень удивился, узнав, что я уже воевал,— у меня тогда даже пушок не верхней губе еще не начал пробиваться. Спросил, умею ли я читать карту, могу ли нанести обстановку. Я все это знал и умел. "Будешь моим адъютантом",— сказал Аркуша. "Спасибо, товарищ майор,— ответил я.— Но если бы я хотел быть адъютантом, то подождал бы призыва". "А чего ты хочешь?" — "Воевать хочу". Он возмутился: "А я что же, не воюю?" "Простите,— говорю,— но я не только ни одного майора, но и ни одного лейтенанта на передовой не видел". Он рассмеялся: "Ладно, пойдешь в разведку". Так я попал в отделение разведки 42-го отдельного дивизиона бронепоездов.

Самым тяжелым временем для меня были первые дни войны и начало операции на Северном Кавказе в 1942-м. Наша армия отступала, нас одолевали тяжкие думы. Помню, когда увидел телеграфный столб с отметкой "До Ростова-на-Дону — 648 км", меня охватило невероятное отчаяние. Сколько же тогда до Берлина?

...Воздух вздрогнул.

Выстрел.

Дым.

На старых деревьях обрублены сучья.

А я еще жив.

А я невредим.

Случай?

Из того, что я написал о войне, это — мое любимое. Правда, сейчас я думаю, что, возможно, то был не случай, а что-то другое. Вспоминая мой последний бой в январе 1945-го (во время Восточно-Прусской наступательной операции.— "О"), понимаю: не я принимал решения, меня вела какая-то сила... Я тогда был командиром танковой роты. Мы пошли в атаку, и все мое внимание было сосредоточено на расположенной впереди траншее. Мне и в голову не приходило, что справа от меня стоял немецкий "Артштурм", самоходка с 75-миллиметровой пушкой, которая могла нас уничтожить. Но вдруг я почувствовал страшную тревогу и чисто интуитивно скомандовал своему стреляющему: "Башню вправо! Бронебойным, огонь!" Кто дал эту команду? Точно не я сам!

"Для тех, кто ушел на фронт молодым, война никогда не кончается" (эпиграф к книге Иона Дегена.— "О"). Она ведь для меня так и не закончилась. Все остальное с годами забывается, но только не война... Те четыре года войны держали меня всю жизнь и продолжают держать теперь. Я их считаю справедливыми. Воспоминания о них дают мне возможность думать о себе не как о преступнике, убивавшем людей, но как о воине, честно исполнявшем свой долг.

Записала Диана Россоховатская

Строфы века

Цитаты

Эти восемь строк Дегена Евгений Евтушенко назвал гениальными, ошеломляющими по жестокой силе правды

Мой товарищ, в смертельной агонии

Не зови понапрасну друзей.

Дай-ка лучше согрею ладони я

Над дымящейся кровью твоей.

Ты не плачь, не стони, ты не маленький,

Ты не ранен, ты просто убит.

Дай на память сниму с тебя валенки.

Нам еще наступать предстоит.

Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...