В Большом зале консерватории Большой симфонический оркестр имени П. И. Чайковского под управлением Владимира Федосеева дал программу, посвященную 60-летию трагических событий в Бабьем Яру. Звучали Тринадцатая симфония Шостаковича и Шестая ("Патетическая") Чайковского.
Дикий аншлаг, туча спонсоров и штук шесть телекамер — так начался вечер в память одного из самых страшных злодеяний ХХ века: расстрела киевских евреев в Бабьем Яру. Трудно было сказать наверняка, что больше привлекло публику. Статус акции или сугубо музыкальное любопытство поклонников Федосеева. Давно уже не секрет: федосеевский оркестр умеет поражать дивным качеством и диковинным переосмыслением музыки, примером чему я бы привела и уникальную "Патетическую ораторию" Свиридова, и Восьмую симфонию Шостаковича, и Шестую симфонию Малера, и игранную-переигранную (а в этот вечер безобразно заигранную) Шестую Чайковского. Тринадцатая симфония Шостаковича на стихи Евтушенко законно могла бы пополнить этот ряд.
В 1962 году она впервые звучала здесь же под управлением Кирилла Кондрашина. Невиданный фурор побудил власти тут же задвинуть опус, что называется, в стол. Прокат сочинения возобновился не раньше 1965 года. Но сказать, что с тех пор Тринадцатая обрела исполнительскую регулярность, было бы сильным преувеличением. Слишком уж завязана она на оттепельном контексте, на декларировании новых свобод и праве на собственный голос, явленный в ней самонадеянным слогом молодого "больше чем поэта" Евтушенко.
Текст на концерте сперва читала буржуазно-элегантная Галина Тюнина, потом пел украинский бас Тарас Штонда в сопровождении мининского хора и федосеевского оркестра. Сегодня строки Евтушенко шокируют не меньше, чем на премьере, но совсем по-другому. Они кажутся и искусственными, и ужасно саморекламными. Взять хоть названия пяти частей — "Бабий Яр", "Юмор", "В магазине", "Страхи", "Карьера", с их странной линией от "я — каждый здесь расстрелянный ребенок..." до "...я делаю себе карьеру тем, что не делаю ее". Можно только пожимать плечами, слушая официозные вопли Первой части: "О, русский мой народ, я знаю, ты по сути интернационален". Оставалась надежда на Шостаковича.
Вопреки ожиданиям слабоватое исполнение не разрешило, а умножило вопросы. В руки Федосееву музыка не давалась, распадаясь будто подшивка старых газет. Одни эпизоды звучали отглянцованно, другие — пусто. Словно писал их не сам Шостакович, а его эпигоны и даже оппоненты. Например, партия солиста в финале подозрительно напоминала свиридовского Робина из "Цикла на стихи Бернса".
Раздерганной, нервной музыке Шостаковича дирижер тут словно прописал курс психотерапии — так приторно порой звучал голос Штонды, так старательно источал жир кульминаций оркестр. То, что должно было ужасать, идеализировалось (мажорная концовка "В магазине"). Там, где логичнее было бы успокоиться, угнетало коматозной безжизненностью ("умирают в России страхи").
Если воспринимать саму музыку родом полемики сломленного мудреца Шостаковича с распетушившим свое "я" Евтушенко, все вроде бы встает на свои места. Юношеской прямолинейности поэта ответит ирония видавшего виды композитора. Но концерт показал единственное: многострадальное сочинение не оживить. Каким бы ни запомнили его наши родители, слишком конъюнктурным и искусственным выглядит оно сейчас, претендуя в истории музыки на единственное место. Памятник вымученного сотворчества двух слишком разных художников.
ЕЛЕНА Ъ-ЧЕРЕМНЫХ