Третьяковская галерея, обладательница значительной коллекции портретов Федора Рокотова (1735(?)-1808), устраивает большую монографическую выставку. На помощь призваны Русский музей, Павловский дворец, Эрмитаж, Исторический музей, Музей Тропинина и художников его времени, Тверская картинная галерея, а также музыка, звучавшая во дворцах и усадьбах XVIII века
Фото: Третьяковская галерея
Фото: Третьяковская галерея
Фото: Третьяковская галерея
Фото: Третьяковская галерея
Фото: Третьяковская галерея
"Любите живопись, поэты" — это о Рокотове. Поэты по обыкновению нафантазировали. В рокотовские времена и в рокотовских кругах носить на лице души, особливо изменчивой, приметы, выставляя их напоказ, считалось не к лицу. И уж тем более от портретиста, пусть и такого камерного портретиста, не ждали интимных подробностей жизни этой души, а ждали выражения лучших и общих идей эпохи о сущности человека — благородства, добродетели, чести, достоинства — в лице конкретного лица. "Как получается, что художник не в силах иной раз передать грубые черты лица, находящегося у него перед глазами, но запечатлевает на полотне или в глине скрытые чувства, впечатления, похороненные в глубине души, неведомой ему?" — удивлялся Дидро, не одобряя, однако, таких импрессионистических откровений. "Великий боже! ты души моей свидетель, / Колико чтит она святую добродетель" — у губ Сумарокова, запечатленного Рокотовым чуть ли не в самый год смерти поэта, когда, схоронив вторую жену, крепостную крестьянку, он тут же женился снова, и снова — на крепостной, залегла презрительно-горькая складка. То ли следствие петербургской придворной службы, то ли московской опалы, то ли старости и разочарования в людях. Но более — никаких свидетельств горестей и радостей добродетельной души. Впрочем, современник смотрел на это иначе: "Когда ты играя почти ознаменовал только вид лица и остроту зрака его, в той час и пламенная душа ево, при всей ево нежности сердца на оживляемом тобой полотне не утаилася... А ты совосхищен, и проникая во внутренность души сего великого мужа, по троекратном действии и толикомуж отдохновению и совершил для нас сию твою неоценную работу". Это слова Струйского, горячего почитателя обоих, Сумарокова и Рокотова, эстета, дилетанта, чудака, самодура, графомана, наводнившего империю сочинениями, отпечатанными в собственной типографии, адресата державинской эпиграммы "по имени — струя, а по стихам — болото" и мужа той Струйской, портрету которой и посвящено "Любите живопись, поэты".
"Потрет Александры Петровны Струйской", 1772 год
Фото: Третьяковская галерея
Несложно любить портрет Струйской — и точно один из самых поэтичных образов в русской живописи XVIII века. Свежа, нежна, наивна, большеглаза, ей восемнадцать, вся жизнь — 19 детей (выживут восемь), сорок с лишним лет вдовства — впереди. Сложнее любить портрет Струйского, куда хуже вышедший у живописца, хотя к модели, своему поклоннику и щедрому заказчику, он, должно быть, питал искреннюю симпатию и также был "совосхищен". В слегка асимметричном лице длинноносого черноглазого прапорщика принято искать признаки жестокости: при всех своих просветительских затеях он был безжалостен с крепостными, что, правда, объясняют семейной трагедией в годы пугачевщины — всю его родню вырезали бунтовщики. Но эти беды тоже чуть впереди — сейчас же он обустраивает имение Рузаевка в Пензенской губернии, Сумароков и оба Струйских писались как раз для портретной галереи его усадьбы. Из Рузаевки происходят еще несколько портретов, в том числе и прелестный портрет неизвестного в треуголке. Рентгенография показывает, что неизвестный писан поверх некой дамы, причем при смене пола лицо осталось нетронутым, преобразился лишь костюм. Предполагают, что это первая жена Струйского, умершая родами, что Рокотов портрет завершить не успел и оттого по смерти модели устроил этот странный маскарад. Кажется, что женские лица все же лучше удавались Рокотову, хотя художник он неровный, и наряду с блестящими портретами Новосильцовой, Суровцевой, Квашниной-Самариной, графини Санти, неизвестной в белом чепце изредка попадаются у него и такие вещи, какие более пристали кисти крепостного самоучки из глухой провинции.
Неровность, вероятно, объясняется многими причинами: скорой славой, обилием заказов, вмешательством учеников и позднейшими повреждениями живописи. Рано замеченный камергером Шуваловым, основателем Академии художеств, талант, он двадцати с небольшим лет от роду привезен из Москвы в Петербург, отдан в обучение блестящему мастеру Ротари, у которого позаимствовал свою любимую композиционную схему — камерный погрудный портрет в овале, зачислен в академию к другим учителям европейской академической премудрости, Ле Лоррену, Лагрене, Фонтебассо, перенимает что-то у работающих при дворе Токке, Торелли и Эриксена, а едва кончив курс, оказывается во главе большой мастерской и пишет коронационные портреты императрицы Екатерины. И вот он уже нарасхват: вездесущий мемуарист-искусствовед Штелин находит на квартире Рокотова полсотни незаконченных портретов, где им самим написаны лишь лица, а остальное завершают ученики — Рубенс да и только. Да ведь и Струйский отмечал скорость его работы: "по троекратном действии и толикомуж отдохновению", то есть всего за три сеанса. Виртуозная быстрота, с какой пишет Рокотов, видна в его живописной фактуре и отчасти виновата в том, что создается это ложное "импрессионистическое" впечатление пойманного мгновения. Отчасти же в нем повинная та чарующая дымка, характерная особенность рокотовского почерка, при помощи которой он слепил воедино все портретные образцы столь разных — итальянских, французских, датских — учителей и скрыл линии своего не всегда уверенного — он был более колорист, нежели рисовальщик — рисунка. То протоимпрессионистическое дрожание воздуха, за какое его принято сравнивать с англичанами и Гейнсборо. Модели Рокотова являются нам словно бы в облачке пудры, осыпавшейся с их париков, и глаза их мерцают из самой глубины, из-под вуали времени, из инобытия, так что портреты невольно кажутся посмертными, in memoriam. Но лица их непроницаемы, и каждое — загадка.
В советское время Рокотов сделался предметом спекуляций идеологических, представая то жертвой и критиком крепостничества, то патриотом — сподвижником Ломоносова в борьбе с засильем иностранцев
Загадка и сам академик Рокотов, один из немногих московских художников среди крупных русских мастеров XVIII века. Загадка, кто его отец: известно, что родился он в подмосковной усадьбе князей Репниных, был из их крепостных, но слишком рано и легко получил вольную, да и впоследствии знался с людьми высокородными, нисколько не смущавшимися столь низким происхождением живописца, словом, молва нарекла его незаконнорожденным сыном князя. Загадка, почему на пике славы он покидает Петербург и возвращается в Москву: придворные интриги, опала Шувалова, рокотовского покровителя, и выдвижение новых людей в академии тому виной или наскучили академические обязанности и большие парадные портреты. Действительно, холодный блеск лат, атласа и горностаевых мантий куда меньше отвечали природе его камерного дарования, нежели шелест муслина и трепетанье кружев. Загадка, как текла его жизнь в Москве. Хотя известно, что он выстроил собственный дом на Старой Басманной, где жил холостяком с учениками и племянниками, которых вызволил из крепостной зависимости, бывал в Английском клубе, входил, по всей видимости, в самые просвещенные московские круги, о чем свидетельствует и ряд портретов — скажем, поэта Майкова, и подписка на новиковский "Утренний свет", и, очевидно, масонствовал. Загадка, что думал он о своем мастерстве. Хотя одна из ранних и нехарактерных для Рокотова работ, дошедшая до нас в поздней копии его ученика Зяблова, крепостного как раз тех самых Струйских, верно, могла бы что-то рассказать об этом. Речь о "Кабинете Шувалова", едва ли не первом интерьере в истории русской живописи: стены кабинета сплошь завешаны картинами, какие меценат собирал для академии, но самого хозяина нет — он представлен большим парадным портретом, поставленным в углу у дверного проема прямо на пол так, что кажется, будто Шувалов и впрямь зашел в комнату и присел у столика. Была ли это характерная для эпохи шутка, обманка, или же Рокотов сознавал волшебную силу своего искусства и, предвосхищая романтиков, верил в способность портрета замещать свой прототип — предмет для бесконечных спекуляций.
Открытый мирискусниками и Дягилевым в начале XX века, в советское время Рокотов сделался предметом спекуляций идеологических, представая то жертвой и критиком крепостничества, то патриотом — сподвижником Ломоносова в борьбе с засильем иностранцев. По счастью, эти амплуа Рокотова на третьяковской выставке не востребованы: она составлена по социально-географическому принципу — Петербург, Москва, дворянские усадьбы в провинции — и акцентирует внимание на рокотовских заказчиках, что можно счесть первым шагом на пути к разгадкам многих тайн. Там же, где слов не хватит, прозвучит музыка — все лучше, чем громыханье идеологии.
"Федор Рокотов. Лица екатерининский эпохи". Третьяковская галерея, Инженерный корпус, до 24 апреля