Не прошло и месяца после предыдущей премьеры Театра на Таганке, как Юрий Любимов выпустил еще один новый спектакль. Демонстрирующий невероятную для своего возраста работоспособность, 84-летний худрук Таганки восстановил собственную постановку "Живаго (Доктор)", музыкальную притчу на музыку Альфреда Шнитке.
Этот музыкальный спектакль был создан в 1993 году по заказу Венского фестиваля. В Москве он почти не игрался, а после Вены успешно проехался еще по нескольким европейским фестивалям и был благополучно сдан в театральный архив. Теперь Юрий Любимов решился его восстановить — в память об Альфреде Шнитке, на музыку которого положен Пастернак.
Обычно в таких случаях принято взвешенно рассуждать, насколько просроченными (или сохранившими свежесть) выглядят замысел и поэтика спектакля. Но в отношении старого таганского мастера рассуждения такого рода бессмысленны: его режиссерский почерк сложился так давно, что восьмилетним промежутком между премьерами можно пренебречь как слишком малой величиной. И вообще, категория современности языка в применении к позднелюбимовской Таганке теряет какое-либо значение. Еще в начале 90-х эстетика Любимова могла показаться жутко архаичной такому же количеству людей, какому она сегодня может вдруг представиться живой и актуальной.
Последние годы Юрий Любимов воспроизводит один и тот же постановочный канон — с той же радостной для верных зрителей Таганки неизбежностью, с какой сам он сидит на премьерных показах в восьмом ряду, громко общается с помрежами, отбивает ладонью сценический ритм и с помощью несложной азбуки знаков исправляет ошибки актеров. Роман "Доктор Живаго" в проворных любимовских руках превращается к театральный клип, калейдоскоп эпизодов, реплик, строф. Как известно, старейшина режиссуры может выжать молодой ритм из какого угодно текста.
По степени интенсивности сценического монтажа первое действие приближается к динамичному телевизионному коллажу. Не успеваешь не только соотнести происходящее с романом Пастернака, но просто толком идентифицировать лица. Перипетии революционной истории и этапы частных биографий перемешаны и взболтаны с таким возбуждением, что зритель вскоре начинает относиться к театральному действию как к некой динамичной, но бессознательной абстракции. Задачи актеров трудны вдвойне: мало того, что в текст все время вклиниваются стихи, причем не только Пастернака, так большую часть ролей приходится к тому же петь, иногда выходя с речи на вокал посреди фразы. Поют, кстати, таганковцы очень неплохо для драматических актеров.
Деревянный помост полого поднимается к серому заднику, за которым то и дело мелькают тени. Столь же серые кулисы ограничивают пустую сцену слева и справа. Из простой человеческой жизни в спектакле Любимова остаются только белые двери у кулис, но и они распахиваются в пустоту. Очевидно, режиссер ставит спектакль про массу людей, затянутых в воронку истории и потерявших личную значимость на фоне общественных потрясений. Даже во втором действии, когда "обороты" режиссерского калейдоскопа снижаются и за суровыми эпическими обобщениями становится возможным разглядеть лирические истории героев Пастернака,— даже тогда режиссер не забывает про любимую мысль. На нее работает и начинающий спектакль телефонный разговор Пастернака со Сталиным, и постоянно вклинивающиеся куски из поэмы Блока "Двенадцать": вот так посторонние, нечеловеческие силы мнут и носят людей по бесприютному, открытому всем ветрам серому пространству.
Об этом Юрий Любимов готов поднимать голос сколько угодно громко, не допуская в спектакль ни малейшего юмора и лишая дух спектакля обычной для Таганки площадной удали. Спектакль "Живаго" хмур и неподдельно серьезен, он долго морочит и пугает публику своей нелогичностью и тревожной сумбурностью мысли, повторяющимися речитативами и массовыми сценами, размахом бунтарского пафоса и настойчивой устремленностью в пустоту. До тех пор пока уже в самом финале Любимов не выводит своих сжавшихся в маленькую толпу героев на ноту жалостливой растерянности: "остались пересуды, а нас на свете нет". Все равно, бунтуй или не бунтуй.
РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ