Год кино сменяет год литературы. Оба "года" — мероприятия двуликие. И для галочки (ну а чего вы ждали?), и (если захотеть) осмысленные. Смысл события легче найти, отстранившись от самого события — например, взглянув на родную реальность "чужими" глазами. Так получилось, что за последний год я прочитал десятки книг европейских и американских интеллектуалов, совершавших кто паломничество, а кто и разведку боем в СССР 1920-х --1930-х годов. По-разному оценивая советскую социально-политическую реальность, почти все они единодушно восхищались тремя его достижениями: сексуальной революцией (недолговечной), интернационализмом (чуть более долговечным) и культурной революцией. Советская Россия (почти вся история русского кино — советская история) была и "самой читающей", и "самой смотрящей" страной в мире. Впрочем, советские десятилетия настолько отличались друг от друга, что впору говорить не об одной стране, но о нескольких разных. Неизменным оставался высочайший уровень кино, соединявшего по-европейски напряженное авторство с голливудской организованностью, ремесленную крепость жанра с моральными и философскими исканиями.
Бывали мрачные периоды — хотя бы "малокартинье" последних сталинских лет. Но "золотых лет" все-таки выпадало больше. Первая мировая, благодаря которой русское кино стало искусством. Титанические 1920-е, переписавшие саму грамматику кино. Великая Отечественная, очеловечившая, казалось бы, крепко замороженное в конце 1930-х искусство. Благодушные годы застоя, который где-где, а в кино никаким застоем не был: одновременно работало множество отменных мастеров всех поколений.
В недостижимом идеале смысл года кино заключается в торможении "культурной контрреволюции", культурной энтропии, уже четверть века прогрессирующей утраты знаний и умений.
Научить снимать кино печатное издание неспособно, но пробудить память — вполне. В год кино Weekend расскажет свою историю нашего кино.
Есть легенда, что, придя к власти, Юрий Андропов отчеканил: "Мы не знаем страны, в которой живем". То же самое можно сказать и об отечественном кино. Телевизор свел его цветущую, загадочную, трагическую сложность к набору считаных хитов, безусловно, прекрасных, но уже невыносимых. Но телеменю ("Щит и меч" с "Бриллиантовой рукой") — такой же фастфуд, как "артхаусный" набор "Тарковский — Герман — Сокуров" и академический минимум "Эйзенштейн — Вертов — Кулешов".
Из нашей — авторской, субъективной — истории кино намеренно исключены "вечные ценности": "Броненосец "Потемкин"", "Андрей Рублев" или даже "Веселые ребята". Вечность не так интересна, как выхваченные из вечности мгновения.
Эта история состоит из кинематографических "мгновений" — эксцентричных, несправедливо забытых и облыжно заклейменных, заслоненных другими работами их постановщиков, курьезных фильмов. Среди них есть великие фильмы, но нет "шедевров" в мертвенно-академическом смысле слова: все они — живые.
И все они немного корректируют представление о месте нашего кино на мировом экране. Перед лицом вечности найдется немало общего между Иваном Пырьевым и Альфредом Хичкоком. Луис Бунюэль и Ян Шванкмайер снимут шляпы перед гениальным Котэ Микаберидзе. Витаутас Жалакявичюс окажется "нашим Бергманом". И станет понятным, почему итальянцы боготворят Марка Донского, Каннский фестиваль восторгался "Лениным в Польше" Сергея Юткевича, а французские радикалы конца 1960-х написали на своем знамени имя Александра Медведкина.
Идеальный (то есть нормальный) зритель воспринимает фильмы так, словно все они сняты одновременно и только что. Мы тоже расположим фильмы не по хронологии, а по их прихотливой внутренней близости. Однако даже у бесконечности есть начало. Поэтому рубрику открывают два "пращура" мирового кино. "Понизовая вольница" (1908) — "первый русский фильм", несмотря на трогательную картонность, самим своим сюжетом предвещает исторические грозы. "Умирающий лебедь" (1916) — лебединая песня русского декаданса.