Вчера в Инженерном корпусе Государственной Третьяковской галереи открылась выставка "Скульптор С. Д. Эрьзя. К 125-летию со дня рождения". Это двенадцатая экспозиция проекта "Золотая карта России", представляющего в Третьяковке произведения из коллекций региональных музеев. В данном случае работы знаменитого мордовского скульптора привез из Саранска Мордовский республиканский музей изобразительных искусств им. С. Д. Эрьзи.
Не добравшись до запасников саранского музея с их двумя сотнями работ Степана Эрьзи, сложно оценивать выставку в Третьяковке из сорока одной работы. Сама по себе она кажется занудливо-домашней, монотонной и гладкой, что совсем не в духе Эрьзи, предпочитавшего в искусстве рельефную экспрессию, а в жизни — постоянные метания в прямом, географическом, и переносном, мировоззренческом, смыслах. Но непонятно — не то случайно такой вот оказалась "залаченная" экспозиция, не то мордовские и московские музейщики сделали такой вот сознательный выбор. Или вообще в Саранск после смерти автора попали такие вот вещи, и в показанной пятой части всего эрьзинского собрания, как в капле, отражается его общая тональность. По крайней мере, директор саранского музея честно призналась на пресс-конференции в своих предвыставочных опасениях: работ много, а везти в Москву нечего. "У нас одни головы",— в панике телеграфировала она в столицу.
Этих небольших голов на выставке действительно с избытком: в экспозиции одна ранняя картина-автопортрет и сорок скульптур, и тридцать три из них — эти самые пресловутые "головы". Они разных периодов творчества, разных стилей и из разных материалов — от символистской мраморной "Калипсо" 1917 года до соцреалистического деревянного "Портрета И. В. Сталина" 1954 года (в 1950-м Эрьзя вернулся из эмигрантского сидения в Аргентине и оставшиеся до кончины девять лет честно пытался приспособиться к советской родине).
Более того, и в "головах" живут динамизм, драматизм и страсть, о которых так любят писать искусствоведы, восхищающиеся психологизмом скульптур Эрьзи. Но в бесконечной череде "Ассириек", "Китайцев", "Аргентинцев", "Аргентинок" и "Стариков мордвинов" постепенно теряешься. Глаз замыливается, интерес угасает, экзотическая фактура аргентинских деревьев кебрачо и альгарробо, пластические возможности которых открыл для себя Эрьзя в Буэнос-Айресе, приедается. И не спасают пафосные, уже чрезмерно эмоциональные аллегории "Мужества" или "Ужаса", которые на самом деле — тоже головы.
Эрьзя, надменно игравший в автопортретах со своей похожестью на Христа с картин. Эрьзя-Нефедов, гордо избравший своим псевдонимом собственную национальность (эрьзя — это на самом деле субэтнос мордвы), над которой потешались соученики по Московскому училищу живописи, ваяния и зодчества. Эрьзя, участвовавший в революции 1905 года, самоотверженно воплощавший ленинский план монументальной пропаганды (монументы "Великому кузнецу мира", "Парижским коммунарам" и тому подобное) на Урале и на Кавказе с 1918 по 1925 годы и не вернувшийся в сталинскую Россию из заграничной поездки в 1926-м. Эрьзя, чья выставка в Доме художника на Кузнецком в 1954-м была первым предвестием "оттепели"...
Этот Эрьзя на юбилейной выставке в Третьяковке кажется салонным продолжателем Родена и Врубеля. Однообразным портретистом, поставившим на поток найденный прием. В меру артистичным ремесленником, косвенно отразившим художественные поветрия эпохи. И что тому виной — неудачный концепт или особенности собрания музея из Саранска, бог весть.