Премьера опера
Фото: Коммерсантъ / Дамир Юсупов/Большой театр
Фото: Коммерсантъ / Дамир Юсупов/Большой театр
Фото: Коммерсантъ / Дамир Юсупов/Большой театр
Новая московская редакция старого европейского спектакля "Пиковая дама" (режиссер Лев Додин, художник Давид Боровский, дирижер Михаил Юровский), впервые показанная в конце 1990-х в Амстердаме и выдержавшая несколько возобновлений, в том числе на сцене Opera Bastille в Париже, выглядела в Большом театре настолько же несвоевременной, насколько современной. Почему — объясняет ЮЛИЯ БЕДЕРОВА.
Спектакль Додина мог показаться отчаянно несвоевременным и даже неуместным, оттого что сочетание модернистской режиссуры с ее переносом действия в тесноту Обуховской больницы и одновременно в пространство воспаленного сознания главного героя, откровенной скупости декораций и кастинга с приглашенными солистами во главе состава,— это как раз то, от чего новому руководству театра, казалось бы, требуется избавить Большой театр. А современным — потому что, едва отождествившись с главным героем-безумцем (что нетрудно — Герман от первой до последней ноты оперы не просто находится, он живет на сцене), публика немедленно обнаруживает вокруг него и себя толпу сумасшедших, издевательские инсценировки, горе, беспомощность и ад бесконечного насилия, и это так остроактуально.
Додинская "Пиковая" на сцене Большого — тяжелая работа для публики, пришедшей, как напоминают в антракте знакомые, "все-таки пить шампанское и пройтись по фойе и коридорам". Для опытного оперного зрителя это плохой аргумент в споре о том, каким может и должен быть спектакль, но приходится согласиться с тем, что в новой "Пиковой" никакая (даже скромная) мера увеселения и труда не соблюдена.
Спектакль, как мало какой другой, может похвастать давящей эмоциональной атмосферой, пугающим драматичным аскетизмом и тяжестью психологического напряжения. Вплоть до физического ощущения тесноты и духоты, когда все мизансцены первого действия умещаются на узкую полоску сцены между кроватью Германа и стенами больницы, и даже открывающаяся во втором действии искусственная перспектива уже никого ни от чего не спасает. Все происходящее — видимость, не то чудовищные галлюцинации, не то жестокий издевательский розыгрыш. Причем скорее второе — даже пейзажные и декоративные сцены для Германа разыгрывают по приказу начальства бедные дураки из дурдома (отметим здесь, как всегда, блестящую работу не только хора, но и, как известно, великой группы миманса Большого театра). К финалу легко почувствовать, что главный герой, раздавленный безумец и несчастный пациент, кажется, единственный, кто здесь хоть сколько-нибудь здоров и жив. Но это-то ему и не поможет.
Еще пара обстоятельств делает новую "Пиковую", пришедшую на смену графично элегантному спектаклю Фокина--Плетнева, одновременно событием и казусом в новой истории Большого театра. Ведь и премьера эта не премьера. Глядя на нее, чувствуешь себя как зритель провинциального театра, к которому через 20 лет после громкого дебюта и бурной жизни доехал, скажем, какой-нибудь легендарный спектакль Конвичного. Второе — эта постановка просто не может быть репертуарным спектаклем. Ее нельзя сыграть без одного-единственного исполнителя главной партии, причем замены невозможны не формально, а по существу. Но Владимира Галузина, неизменного Германа всех додинских "Пиковых", где и когда бы они ни ставились, трудно представить себе в роли постоянного приглашенного артиста московского Большого. Он даже не пел генеральную репетицию, что, впрочем, не повлияло на качество премьеры, обеспеченное блеском его трагического артистизма, а также выдающейся работой дирижера Михаила Юровского.
На долю дирижера в спектакле приходится все, что режиссером скрыто от глаз зрителя. И под руками легендарного музыканта Юровского-старшего партитура пылала и дышала, наполняя гнетущее додинское представление музыкальным смыслом, многоголосным пением оркестра, точно и органично выстроенной динамикой номеров и сцен. И это именно Юровский, скажем, в сцене Графини вместе с Ларисой Дядьковой, в первом действии звучавшей грузновато, сделал так, что в зале отчетливо послышались всхлипы расплакавшихся. А в целом — точно и просто собрал разнокалиберных исполнителей во главе с Галузиным и Эвелиной Добрачевой, трогательной Лизой с чем-то неуловимо напоминающим Вишневскую в облике, но не в голосе, в цельный и сильный ансамбль. А всю партитуру — в трагическую симфонию, полную тонкости, пылкости и безутешности, что и требовалось и что добавляло безусловного смысла и событийности всему неоднозначному предприятию.