Татьяна Толстая нечасто балует своих читателей: на сочинение последнего произведения у нее ушло четырнадцать лет. Вот появилась новая книга писательницы. Оформление то же, что и у предыдущего издания. И называется так же коротко и односложно — "Ночь". Открываем с надеждой на новую встречу. Но тут же выясняется, что нас всех по-прежнему ожидает одна "Кысь". От сборника рассказов 1997 года "Любишь — не любишь" новую "Ночь" отличает отсутствие широкоформатного "Лимпопо". Добавился лишь один рассказ — приплывший из других вод Моби Дик по имени Йорик. Да и от того остается только китовый ус: "Чтобы пересказать жизнь, нужна жизнь. Пропустим это. Потом как-нибудь".
Это пока что не продолжение, а замкнутый круг: сначала был новый роман от автора рассказов, теперь — старые рассказы от автора романа. Но все же второй том из неформального собрсоч Толстой — подарок не только ей самой к недавнему дню рождения. Это проза "для тех, кто знает, почему надо шить костюм за четыре тысячи долларов". Ничего, что нет новых рассказов. "Соня", "Милая Шура", "Поэт и муза", "Петерс" и "Сомнамбула" — все это старые друзья, которые "лучше новых двух". С удовольствием раскланиваемся с Пушкиным, которого по толстовскому допущению не убил Дантес, и даже с Ильичом, из которого постаревший Пушкин несколькими ударами трости вышиб все опасные революционные идеи. Стряхиваем нафталин с бабушкиных нарядов и шляпок и ностальгически прослушиваем все старые пластинки на запыленном патефоне.
Татьяна Толстая — не из тех писателей, что будет рассказывать о каждом своем чихе и о каждом движении души с ее левтолстовской диалектикой. "Знаю, но не скажу" — вот она какая. Даже персонажам в ее холодноватых произведениях немного неуютно: свободы мало, автор все за них знает. В аннотации читаем: "В ушах его били торжественные колокола, и глаза прозревали доселе невидимое. Все дороги вели к Фаине, все ветры трубили ей славу..." Вы думаете, это Петерс мечтает о недоступном идеале. Нет, Петерс — всего-навсего "дундук какой-то эндокринологический". Это Толстая напридумывала ему блоковских страстей. А в другом рассказе скучающая компания сочинила несуществующую любовь для бедняги Сони — только потом оказывается, что эта выдумка в состоянии спасти обманщику жизнь. Писатель придумывает, мы верим или не верим — так и спасаемся.
Дмитрий Александрович Пригов, напротив, берет количеством. Народ уже давно отказался от всяческих пятилеток и обязательств перед самим собой, а поэт продолжает в лениво-пародийном раже выполнять собственный план столько-то стихотворений в год. У него одних только "Азбук" около ста, причем значение последней буквы всегда одно и то же: "Я ге-ге-ге-геееель! Я пу-пу-пу-шкин!" Теперь поэт открыл еще одно слово на "я" — "Япония". Этой стране он и посвящает свои "непридуманные" заметки. От Пригова можно было бы ожидать, что он легкомысленно заполнит все романное пространство чем-нибудь вроде "Сони-Санио-Тошиба-Шарп-Панасоник-Тойота и так далее вплоть до Зоджируши-Хино-Сейкоша" (так другой концептуалист, художник Бахчанян, "написал" книгу "Ни дня без строчки" — вся она состояла из повторяющихся фраз типа "Строка, написанная такого-то числа"). Но мы уже догадываемся, что быстро новую книгу не пролистаешь, потому что уже читали роман "Живите в Москве", а "Только моя Япония" — вторая часть задуманной автором трилогии. Вообще-то японский бум в Москве начался еще до Пригова. Мы и новое японское кино посмотрели, и фотографию, и тексты Мураками от переводчика Коваленина постоянно получаем, и Акунин с Сорокиным кое-что рассказали. Но и с Дмитрием Александровичем не откажемся прокатиться.
Многим наверняка интересно посмотреть, что бывает, когда Пригов заканчивает читать "набивший тебе уже самому оскомину привычный набор никому не понятных русских высоких и заунывных стихов". Вот знакомый моего приятеля, русский студент из Стэнфорда, гордится, что после выступления смог "умыкнуть" знаменитого гастролера в местный ресторан. Судя по всему, они там хорошо выпили и поболтали. Кому такой удачи не подвалило, новая книга заменит радость ресторанного общения. Пригов живописует японскую экзотику, сочетая тщательность Карамзина с нарочитостью графа Хвостова. От нашенского имперского взгляда по принципу "прямо как нерусские" автор доходит до самоотверженного: "Подумалось про себя — А не японец ли я?" И все это в рваном репортажном стиле с лирическими отступлениями. Настоящая Япония с "таратутой".
Русский Христианский гуманитарный институт уже несколько лет выпускает серию антологий по принципу "pro et contra" ("за и против"). Серия получилась очень цепкая: культурный читатель-покупатель голосует "за" и выносит из магазина очередной том. Вслед за Леонтьевым, Розановым, Набоковым и другими — Анна Ахматова, царственно внимавшая "хулам" и "похвалам", ставшая "культовой" поэтессой с первого же своего сборника "Вечер". Том дает впечатляющую картину эстетического "пиара" десятых-двадцатых годов. В 1915 году Николай Недоброво дал двадцатипятилетней поэтессе такую грандиозную оценку, какой можно ждать и не дождаться до глубокой старости. Высоколобые филологи Эйхенбаум и Жирмунский сразу подходили к ее стихам как к шедеврам — "раскрутка" имени Ахматовой шла по нарастающей с пользой для обеих сторон: и статьи о ней, в свою очередь, сразу становились литературоведческой классикой. Выслушав столько лестных pro, Ахматова неминуемо стала "контрой" для большевистских критиков вроде "напостовца" Лелевича. Против Ахматовой были использованы и сравнение ее с Маяковским, которое с лучшими намерениями предпринял Чуковский, и формула Эйхенбаума "не то блудница, не то монахиня", переведенная Ждановым из комплимента в компромат. По числу стихов, адресованных ей поэтами-современниками, Ахматова безусловный лидер. История ахматовского мифа в один том не вместилась — продолжение следует.
Рассказ о встрече с Ахматовой открывает и книгу Соломона Волкова о городе-мифе. Волков ловко соединяет пафосность с сюжетностью, что делает книгу читабельной. На страницах постоянно идет разборка между двумя столицами. Здесь до сих пор не найден компромисс, хотя еще в двадцатые годы было предложено соединить два города в единую Петроскву. Впервые питерская культура рассмотрена в диапазоне от Петра Великого до Собчака и от Пушкина до Гребенщикова. Книга написана смело и размашисто, но благодаря этому она смогла появиться еще до грозящего грандиозностью юбилея. Петербургские культурологи академического склада наверняка затянули бы такое дело еще на столетие.
ЛИЗА Ъ-НОВИКОВА
Татьяна Толстая. Ночь. Рассказы. М.: Подкова, 2001
Д. А. Пригов. Только моя Япония. М.: НЛО, 2001
Анна Ахматова: Pro et contra. Антология. Том 1 / Составление, вступительная статья, примечания Светланы Коваленко. СПб.: РХГИ, 2001
Соломон Волков. История культуры Санкт-Петербурга. С основания до наших дней / Предисловие Якова Гордина; послесловие Андрея Битова. М.: Издательство Независимая Газета, 2001