Сегодня Трифонов кажется устаревшим. Уходит со сцены поколение, за свои 120 в месяц скучавшее в НИИ и в КБ, а по вечерам слушавшее бардов и "вражеские" голоса. Кажется наивной проза, написанная добротно, но слишком понятно, без фантастических приколов, без мистики и всепроникающей глумливости. Вопрос, когда же придет "новый Трифонов", заведомо бессмыслен. Показывать сегодняшнюю жизнь в натуральную величину, как это удавалось Трифонову, придется не подражая ему, а изобретая новые приемчики.
Читатель стал другой, именно он — главный враг честного бытописательского реализма. Ветераны-шестидесятники держатся за Трифонова как за знамя, хотя при жизни он побывать культовым писателем не успел. Читали все, но при этом считали автора слишком осторожным, не числившимся в "диссидентуре".
Прожив неполных пятьдесят шесть лет, Трифонов успел пережить несколько эпох. Самый молодой лауреат Сталинской премии, он сумел выйти из советской литературы без жестов и скандалов — что называется, естественным, эволюционным путем. Просто много наблюдал и думал и однажды родился вторично как автор знаменитых "московских" повестей ("Обмен", "Долгое прощание", "Предварительные итоги"). Своих героев отказывался называть интеллигентами, но и ярлык "мещанства" не хотел на них вешать. Называл их просто "горожанами". Это была нормальная проза для нормальных людей, показавшаяся необычной на фоне официальной лжи и кукишей в кармане.
Потом он двинулся в прошлое. И увлек туда читателей, показав им без всякого ретро и гражданскую войну ("Старик"), и годы сталинизма ("Время и место", неоконченное "Исчезновение"). Отец Трифонова был профессиональным революционером, одним из организаторов Красной гвардии, в дальнейшем председателем военной коллегии Верховного суда СССР и жертвой той самой судебной системы. В продолжающемся вечнорусском романе "Отцы и дети" Юрий Трифонов — персонаж необычный. Поколение своих родителей он не осуждал и не оправдывал, а сумел исследовать и понять. Книга об отце была выпущена в середине шестидесятых годов "политиздатской" серией с нелепым названием "Пламенные революционеры". Однако в противовес общепринятому пафосу она называлась сдержанно — "Отблеск костра".
В то время всех призывали гореть — на работе, в идейной борьбе — с той или иной стороны. А Трифонов именно в "нетерпимости" увидел неизбежную причину зла и жестокости. "Нетерпение" — так назвал он свой роман о народовольце Желябове, где окончательно разобрался с нетерпеливыми революционерами. И в том, что мы сегодня не ждем нового мессию и спасителя отечества, есть определенная заслуга "равнодушного" Трифонова.
А главная вещь — "Дом на набережной", само название которого стало фактом и русского языка, и московской биографии. Там пока нет не только монумента, но даже и мемориальной доски Трифонову, но для всех, его читавших, этот дом — памятник писателю. Он не очень верил в бессмертие души, но абсолютно точно знал, что такое профессиональная работа, рассчитанная на вечность. Очень большое внимание уделял вопросам литературной техники, постоянно на эту тему рефлектировал устно и письменно. Призывал всех коллег к "многописанию": авось, что-нибудь толковое у нас с вами и получится. Отказавшись от каких бы то ни было иллюзий, он и к метафизическим проблемам подходил с меркой здравого смысла: вспомним повесть "Другая жизнь". Чтение Трифонова пробуждает вкус к этой, такой несовершенной, но единственной жизни. Всегда можно прийти в Елисеевский гастроном, купить там пирожное и тут же жадно его съесть, как это делает трифоновский Ганчук после идейной проработки за "космополитизм" в институте.
ЛИЗА Ъ-НОВИКОВА